Софья Могилевская - Крепостные королевны

И стала Анисья, как схоронила мужа, тоже хозяйствовать самолично. Хозяйство-то все — старая изба с худой крышей, пестрая коровенка да овца с ягненком.

Однако плакать и горевать у Анисьи времени не хватало. Лишь бы детей, старую бабку да себя кое-как прокормить. А присказка каждое утро одна: «О боже, боже! Всякий день то же: полдень приходит — надобно есть…»

Прошло еще два года. Хорошо, плохо ли, а прожили их. Немного пособила Дунина крестная Агафья Фоминишна — хлебушка на их сиротство подкинула. И дети подросли — помощниками стали. Шутка ли, уже Демке пошел одиннадцатый год. Мужицкие дела стал понимать: выучился и пахать, и боронить, и косить. А про Дуню говорить нечего — та и вовсе вроде бы в невесты вышла. Тринадцать ей стукнуло. Легкая, быстрая, на все работы мастерица. «Дуня, то сделай! Дуня, это сделай!»

Дуня всем готова пособить. Весело, с охотой. Будто работа ей не работа, а одна радость.

И собой стала хороша, выровнялась. Глаза темные, коса ниже пояса, смуглый румянец на щеках пробивается.

Барышня же Евдокия Степановна две зимы в Москве прожила. В пансионе училась. Училась она там и французскому языку, чтобы уметь изъясняться среди господ. И дворянским манерам ее учили. И танцам разным — менуэтам, кадрилям, котильонам. И еще многому другому обучалась она в пансионе.

Ну, а Дуне до наук ли? Лишь бы поспеть все дела переделать.

Но все же, дьячка однажды расспросив, выучилась она буквы складывать. А там кое-как, через пень колоду, начала даже псалтырь читать.

Плясать она умела, как никто в деревне. Начнет — засмотришься, глаз не отведешь.

Лучше же всего Дуня песни пела.

Не так давно, тому лет пятнадцать назад, в Москве на плахе сложил свою голову Емельян Пугачев. А песни про него в народе ходили, и все новые и новые складывались. Одну из них особенно любила Дуня.

Попросят ее, бывало, вечерком, после работы:

— Дунюшка, спой про Пугачева, как он в темнице сидел.

— Спою, — соглашалась Дуня.

Прислонится она спиною к стенке избы либо к какой-нибудь ограде, руки плетями бросит вдоль тела, чуть поднимет голову, помолчит, вроде бы с мыслями собираясь, и заноет. Сперва тихонечко, словно для себя одной:

Голос ее, высокий, чистый, звенел в вечерней мгле далеко-далеко, и так грустно тогда становилось на сердце, что бабы и девки подчас рукавами вытирали глаза. Когда кончала Дуня петь, они долго молчали.

Иной раз казалось, будто бы и впрямь звездочка вечерняя слушает Дунину песню. И горит светлее и трепещет от этой песни.

И вот минуло шесть лет с того дня, как однажды в господском саду у кустов малины встретились две семилетних Дуни. Пришло лето 1792 года. И снова сошлись пути-дорожки крепостной девчонки Дуни Чекуновой и ее барышни Евдокии Степановны. Только на этот раз Дуня одним подзатыльником не отделалась.

На пруду квакали лягушки. Летало комарье. А перед крыльцом только что политые водой цветы стряхивали с лепестков прозрачные капли.

Солнце еще не село. Но, наливаясь багрянцем, уже скатывалось к лесу. Чистое летнее небо, вверху голубое, по горизонту зарозовелось.

Барышню Дунечку ждали из Москвы к вечеру.

— Едут, барыня, едут! — крикнула Ниловна, Дунечкина нянька, и вперевалку, поправляя теплый платок, засеменила вниз с крыльца.

Старшая горничная Степанида тотчас подала барыне свежий чепец с пышно накрахмаленной кисейной оборкой, рябая Аннушка, вторая горничная, накинула на плечи Варваре Алексеевне парадную шаль.

По мосту, громыхая, катила дорожная карета, запряженная четверкой лошадей. И кони и карета были нездешними. Они принадлежали Федору Федоровичу, младшему брату покойного барина. Рослый кучер и ливрейный лакей сидели на козлах.

Карета приближалась к усадьбе по широкой аллее, обсаженной липами. Вот подъехала к крыльцу. Лакей соскочил с козел и распахнул дверцу.

Сначала из кареты вышел Федор Федорович. Был он в щегольском дорожном камзоле, в коротких сапожках и без парика. За ним Следом вылезла и барышня, придерживая на груди косынку. Хоть Москва не слишком далеко, однако же выехали нынче спозаранку. Дунечка истомилась дорогой. На лице бледность, даже локоны чуть развились, повисли вдоль щек.