Софья Могилевская - Крепостные королевны

Но она не прыгнула.

На той стороне канавы листья ближнего к ней куста орешника вдруг зашелестели, шевельнулись, и из них вышла девочка.

— Ой!.. — вскрикнула Дунька и от неожиданности чуть не повалилась на траву.

Девочка была беленькая, кудрявая, в платье уж таком розовом, ну будто бы как заря летним утром. Кивнув в ту сторону, где за деревьями виднелся господский дом, она быстрым шепотом спросила у Дуньки:

— Ее-то не видно?

— Кого? — тоже шепотом спросила Дунька.

— Да няньки же! Ниловны! Я от нее убежала.

Дунька с опаской глянула в сторону господского дома.

— Никого там. Ни душеньки.

— Тогда иди сюда. Прыгнешь?

— А чего ж… Прыгну.

Теперь Дуньке раздумывать нечего. Она отходит назад шагов на пять. Повыше вздергивает длинный, чуть ли не до земли, сарафан, да с разбегу через канаву — скок!

И вот она в господском саду!

Малина — рядом. Вроде бы сама в рот просится. Но Дуняше теперь не до малины. Стоит и на девочку глаза таращит: бывает же на свете такая красота! На шейке бусинки сверкают, как росинки на солнце. А на ногах ботинки. Сроду таких Дуня не видывала. Неужто господа в таких каждый день ходят? Как с утра обуются, так и ходят?

И девочка смотрит на Дуньку. В глазах любопытство.

— Тебя как звать?

— Дуней, — ответила Дунька.

Девочка удивилась:

— Дуней? И тебя?

— Вестимо, Дуней. А чего ж…

— И меня тоже Дуней звать.

— Ну-у… — протянула Дуня, тоже удивляясь. — И тебя?

Девочка кивнула и стала дальше спрашивать:

— Ты откуда? Где живешь?

Дунька махнула рукой на реку:

— Белехово знаешь? Белеховские мы.

— Знаю, — сказала девочка. — Белехово наше. Моего папеньки.

Эх, как же она, Дунька, раньше-то не смекнула, что девочка в розовом платье — барышня Евдокия Степановна, баринова дочка!

— И ты тоже наша, — продолжала девочка, наморщив узкий лобик. — Ты тоже моего папеньки.

Дунька и спорить не стала. А как же? Чья же она? С малолетства знала, что барина Степана Федоровича.

А эта красивенькая барышня, так оно и есть, — баринова дочка. Ее, махонькую, как-то видели они в церкви, когда с матерью туда ходили. Еще мать, наклонясь к ней, на ухо прошептала: «Глянь, Дуня, вон баринова дочка. Ишь какая нарядная! С тобою одинаково окрестили. Тоже Евдокией звать. Дунечкой…» Но тогда Дунька на барышню особо смотреть не стала. Не до того ей было. Уж очень красиво в церкви пели.

А сейчас оттого ли, что Евдокия Степановна была ростом с нее и года, видно, у них были одинаковые, а может, по чему другому, но только Дуне ничуть не было боязно, что рядом барышня. Наоборот, стало ей привольно и весело. А сама барышня, почудилось, будто бы ей подружка.

И, любуясь барышней, камушками, блестевшими на ее шее, Дуня приветливо сказала:

— Давай малины поедим.

— Давай, — согласилась барышня.

Дунька вмиг отыскала глазами самый ягодный куст, снизу доверху облепленный малиной, и крикнула:

— Чур, этот мой! Чур, я с него ягоды буду брать.

И, подскочив к облюбованному ею кусту, давай с него щипать малину — ив рот, и в рот, и в рот… Ну до чего же сладка! Никогда такой не пробовала.

Девочка тоже шагнула к кусту. Положила в рот две-три ягодки, поморщилась. Брезгливо вытерла пальчики о подол платья и отошла прочь.

— Ты почему не ешь? — спросила Дунька. А у самой рот полон ягод, еле язык ворочается и весь подбородок в малине.

— Не хочу. Невкусные.

Дуньку обида взяла за господскую малину.

— Невкусные? Да ты что? Очумела?

— И ты не ешь, — вдруг сердито сказала девочка. — Не надо, я не велю.

Дунька возмутилась:

— Почему это—не надо? Надо. Жалко тебе, что ли? Ишь жадная! Буду есть! Буду, буду…

Девочка нахмурила светлые бровки.

— Вот возьму да папеньке нажалуюсь.

— Пуганую нашла… Думаешь, я не могу? Тоже нажалуюсь. Мой батя здоровый! Здоровее всех на деревне. Мой батя коли Захочет…

— А мой папенька, если я захочу, прикажет твоего кнутом засечь.

Тут уж Дунька не стерпела. Начисто забыв, что перед нею не кто-нибудь, а все-таки господская дочка, она вдруг пострашнее вылупила глаза и завопила истошным голосом:

— Аи, ой!.. Волк бежит… Вон, вон… прямо из лесу.

Барышня вздрогнула и обернулась. А Дуньке того и надобно было.

Торжествуя и приплясывая, она громко запела:

Хорошенькое барышнино лицо перекосилось. От обиды чуть ли не слезы у нее выступили, глаза покраснели. Она крикнула: