Николай Олейников - Боевые дни [Рассказы, очерки и приключения]

— Киров, — ответил я.

Пожарный не сказал больше ни слова. Он молча отошёл в угол и сел. Лицо у него было сердитое.

Я очинил карандаш, приколол кнопками бумагу к доске, намочил кисточки в воде.

— Слово предоставляется товарищу Кирову, — услышал я.

Опять всё загремело в зале, захлопало, и Киров подошёл к столику.

Как только он начал говорить, я схватил карандаш и стал рисовать.

Я смотрел на Кирова и старался не пропустить ни одной чёрточки в его лице. О чём он говорил? Не знаю. В то время я ничего не соображал. Я слышал его голос, слышал смех в зале, но сам ничего не понимал.

Я торопился. Мне надо было успеть нарисовать Кирова, пока он стоит здесь, у столика.

Рука моя так и летала по бумаге.

— Молодец! — услышал я чей-то шёпот.

Оборачиваюсь и вижу: мой пожарный глядит на рисунок и глаз от него не отрывает.

— Молодец! — повторил он. — Очень похоже. Очень. — И лицо у него не сердитое, а весёлое.

Тут уж я на него накинулся.

— Ты что мне мешаешь? — прошипел я. — Я из-за тебя чуть краской всё не закапал.

— Ладно, ладно, — шепчет пожарный. — Ты не сердись. Я мешать не буду.

Я только смотреть буду.

А сам то на портрет поглядит, то на Кирова.

Не знаю уж, сколько времени прошло — полчаса или час, — а всё-таки кончил я портрет. И только я положил кисточку, как Киров тоже кончил речь.

После Кирова стали говорить другие.

А я уже никого не вижу. Всё на портрет смотрю и думаю, как я завтра в школе буду хвастать.

Вдруг к нам подошёл человек в кожаной шапке. Он влез за перегородку и сказал:

— Можно тут с вами посидеть? А то в зале нет места, а стоять надоело.

— Тут сидеть нельзя, — сказал пожарный, — тут только пожарным можно сидеть.

Он подумал немного и добавил:

— И художникам.

— Ну, я думаю, шофёрам тоже можно, — засмеялся человек в кожаной шапке. — Я шофёр товарища Кирова. Зашёл сюда погреться, да вот сидеть негде.

Мне захотелось, чтобы шофёр тоже похвалил мой рисунок.

Я положил портрет на скамейку — так, чтобы шофёру было видно.

Но он даже головы не повернул.

Он смотрел на сцену и слушал оратора.

Я обиделся.

Сразу мне стало скучно. И мысли в голове пошли тоже скучные, печальные.

«Нет, не поверят мне ребята в школе, что я Кирова сегодня видел, — подумал я. — Скажут, что портрет с фотографии срисовал. Ещё смеяться будут».

И тут мне пришло в голову, что надо показать портрет самому Кирову.

Пусть он на этом портрете подпись свою сделает. Тогда все поверят.

Кончится собрание, я подойду к Кирову, покажу ему портрет и попрошу подписаться.

Только я это подумал, как шофёр поднялся и сказал:

— Ну, до свидания, братцы. Мне пора. Надо машину подготовить. Сейчас товарищ Киров скажет заключительное слово, и мы сразу же поедем.

Я, как услышал это, так и обомлел.

Если Киров сразу уедет, значит, не успею я показать ему портрет. Тогда всё пропало.

А что, если шофёра попросить, чтобы он помог?

Обернулся я к шофёру, а его уже нет. Ушёл.

Что делать?

Я приподнялся и выглянул в зал.

Вижу — то один человек, то другой встают и кидают на сцену бумажки.

Со всех сторон летят бумажки. И прямо над моей головой.

А по сцене ходит женщина, подбирает бумажки и кладёт их на стол перед Кировым.

«Это ему записки пишут, — догадался я. — Надо и мне написать».

Я вырвал из тетради клочок бумаги и карандашом написал:

Товарищ Киров!

Я тот самый мальчик с номерком которого вы велели пропустить при входе.

Я обманул вас. Я не из-за номерка сюда пришёл. Я нарисовал ваш портрет и хочу, чтобы вы сделали под ним подпись. Я сижу в оркестре и буду всё время выглядывать, чтобы вы меня видели.

Иван Орлов.

Я скатал записку в трубочку и швырнул её на сцену.

Женщина взяла её и положила на стол.

Киров развернул записку и стал читать.

Вижу — смеётся.

Я тогда совсем из-за перил высунулся, киваю ему, рукой на самого себя показываю.

Киров поднял голову, увидел меня и поманил пальцем. Я полез прямо через перила.

Вижу, пожарный хотел схватить меня за ногу, да не успел. Я вырвался и со всего размаху шлёпнулся на сцену.

— Ванька, ты что тут делаешь? — услышал я громкий шёпот.

Я узнал голос отца. Оборачиваюсь и вижу, что отец даже с места своего вскочил, руками мне машет.

Но мне было не до него.

Я поднялся и подбежал к столу. В одной руке у меня был портрет, в другой — карандаш.