Радий Погодин - Рассказы о Ваське Егорове

После похорон отца Нинка сказала:

— Посиди тут. — Он к ней пришел за книжкой. Он сидел — что же, раз сказала "сиди". Вдруг окно отворилось, его толкнули снаружи, с улицы, и вошла Нинка.

— Ты что, сумасшедшая?! — крикнул он. — Шестой этаж. Ты что, очумела?

— Я прошла по крыше из кухни. Я много раз так ходила, когда отец засыпал пьяный. Он всегда запирался.

— Чего же ты тогда меня попросила по трубе лезть?

— Я знала, что он мертвый. Я чувствовала. Я не могла сама.

— А что же ты мне об этом пути не сказала? Он же совсем безопасный. — Васька всем телом вспомнил качающееся проседающее колено, судорогу в спине, карниз, на котором висел, дрыгая ногами, над пустотой в пять этажей.

— Извини, — сказала Нинка, опустив голову. — Я тогда забыла. Я тогда все забыла. Извини, пожалуйста, если можешь. — Она зашла Ваське за спину и обняла его.

Ему стало тепло. Он, наверное, задремал. Но на том голом камне, где раздельно и сиротливо сидели его душа и разум, что-то сдвинулось, стало теснее.

Перед уходом домой Сережа Галкин заглянул к Ваське. Васька спал, рухнув головой на стол. Вытянутые по клеенке руки были почти по локоть синими. На полу валялись кисти и грязная тряпка, пахнущая скипидаром. Сережа выбросил тряпку в помойное ведро, кисти вымыт в керосине, потом в воде с мылом и поставил в цветочный горшок к остальным кистям. Пол подтер. Васька всегда работал аккуратно, а здесь — ошалел, что ли, — весь пол заляпал.

Смытый холст смущал Сережу, как смущает ребенка тайна отражения или полупрозрачный камень, в котором что-то клубится; томила ощутимая близость иных реальностей, иного, ослепительно чистого мира, не подвластного ни войнам, ни времени, но только случайному и мгновенному прикосновению. А Васька хочет протиснуть туда все свои килограммы, копает синими руками, весь прокисший от пота. Там, конечно, живая вода, но ведь все там так хрупко.

"Войну ему рисовать нужно, войну! — Сережа устыдился было этого приказательного слова "нужно" — слишком многие знают, что нужно делать другим. — А что же ему рисовать, если он и сейчас воюет, если он даже во сне ползет куда-то?" Сережа притормозил колесницу своих откровений, он был романтиком, но когда останавливались позолоченные колеса, умел видеть не только умного себя: пол под ногами Сережи пророс жеваными окурками, скользким стал, воздух — спертым. "Если Васька нынче не выползет, война схватит его, затянет в себя, как зыбун, и удушит. И смерть его на миру будет вздорной и назидательно бесславной".

Васькины руки, синие по локоть, с сине-зелеными до подмышек потеками, спали, вытянувшись по клеенке. Между ними, как лужицы, поблескивали фотокарточки.

Смущаясь и краснея, Сережа подумал:

"Может, в мире, куда Ваське никак не протиснуться, уже побывал фотограф?" Догадка была бы правильной, если бы вместо "фотограф" Сережа сказал "ребенок".

С карточки на Сережу смотрела девочка-подросток, смотрела чуть исподлобья — наверное, ее окликнули, задумчивую, и она повернула голову к фотоаппарату.

Сереже показалось, что он ее знает и что их знакомство связано с Маней Берг.

Девчонка смотрела на него с карточки, как смотрят на пчелу, на коня, на косяк рыбы, на Млечный Путь — это не обижало Сережу, — взгляд ее был просторен и прямодушен.

И все же каким образом она связана с Маней Берг? Эхо, порожденное в Сережиной душе взглядом девчонки, шло как бы с неба, с гор небесных, где трясет, где идет бесконечный обвал вершин.

Сережа сунул карточку в карман пиджака и пошел.

— Пошел? — спросила его Анастасия Ивановна.

— Пошел, — ответил он.

Анастасия Ивановна поправила ему шарф, поправила пиджак, перешитый с запасом.

— Давай завтра оладиев напечем, — сказала она. — Постирать тебе ничего не надо?

— Я стирал. — Сережа сконфузился. Но Анастасия Ивановна сказала просто:

— Ну-ну.

Выйдя на улицу, Сережа решил позвонить Мане.

Было занято.

В первом классе посадили Сережу с веселой толстушкой, одетой как-то свободнее и небрежнее всех. У нее были рейтузы толстой вязки из сверкающей бежевой шерсти. Сказали — верблюжьей. На платье болтались полуоторванные перламутровые пуговицы. Сказали — старинные, прорезные. Гребенка была черепаховая. Платье со следами яйца всмятку — ручного бархата. Звали девчонку Маня.

Дома у Мани было много чего. Проекционный фонарь (его называли волшебным) с видами дальних стран и древних столиц. Кинопроектор с рисованными кинолентами по мотивам немецкого карикатуриста Буша. Была паровая, машина с вертикальным котлом, сверкающими медными цилиндрами и шлифованным маховым колесом — работающая от свечного огарка. Коньки фирмы "Нурмис". Велосипед женский "Три шпаги". Фотоаппарат "Кодак". И настоящие шпаги с тонким травленым узором чуть ли не по всей длине.