Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке

— Чо блукаешь? Поиграть не с кем? Вот скоро понавезем сюды таких же сопляков, и будет совсем весело: в лапту станете гонять.— А потом, будто про себя, пробубнил: — Не отряд, а чисто сиротский приют...

— Што верно, то верно,— подтвердил другой, лениво поскребывая ногу.

Артемка одновременно и обиделся и разозлился. Крикнул грубо:

— Тоже мне отряд! Только и знают, что кашу варят. Колчаки людей порют, скотину отымают, а они...

Бровастый округлил глаза, перестал мешать огромной деревянной ложкой в котле.

— Ого-го! Робяты, гляньте-ка на энтого вояку.

Но «робяты» смущенно заулыбались: видно, в точку угодил Артемка. Однако щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке взъярился:

— А ты что, зелень, пришел нам указы делать? А ну, геть отседова, пока хворостины не опробовал.

Бровастый обрадовался:

— Ну-ка, ну-ка, Кирилл, всыпь энтому храбрецу, покуль маму не запросит.

Мужики засмеялись веселее. Щуплый снял фуражку и, дурашливо изогнувшись, поклонился Артемке.

— А может, ты самый главный большевик? Тогда милости просим на кашу с маслом.

Губы у Артемки мелко задрожали: чего они скалятся, чего издеваются? Ведь свои же, партизаны...

— У меня тятька за красных, за большевиков воевал... Убитый он.

— Вот, значит, и ты весь в тятьку — боевой,— бросил бровастый.— Бери себе Тимоху Семенова да Небесного Рака и айда! Кроши, мети колчаков. А нам покуль и тут ндравится.

Над Артемкой вдруг раздался глухой, со сдерживаемым гневом голос Неборака.

— Мы повоюем. Для этого и собрались здесь. А вы? Жрать? Жрите. Но мальцу в душу не плюйте.

Мужики закряхтели, заерзали, запереглядывались смущенно: откуда черт принес Небесного? Как не заметили?

Неборак глянул на Артемку:

— Идем.

Они пошли. Большой и маленький. Бровастый проводил их долгим взглядом, а потом неопределенно протянул:

— М-да...

После этого случая Неборак вдруг потеплел к Артемке, часто разговаривал, поглядывая на него острым взглядом, который, казалось, говорил: «А ты, малец, Артемка Карев, будто ничего себе. Стоящий...»

Однажды, после долгой отлучки, Неборак сказал:

— Митряя видел. Поклон тебе большой...

Артемка устремил на Неборака напряженные глаза: «Может, про маму говорил что?» Тот понял:

— Пока в каталажке... А бабушка жива-здорова. Тоже поклон прислала.

Артемка понурил голову. Что бы ни делал он, где бы ни ходил, а мысли все тянутся и тянутся к дому, к маме. Как вспомнит о ней — в сердце так и кольнет, будто иглой: «Как она? Вдруг увезли в Камень? А вдруг умерла?» И так становилось больно, хоть кричи. Но крепился Артемка, даже виду не подавал — кому его горе нужно? Все ждал: может, отряд на Тюменцево пойдет. Ведь недалеко, всего верст тридцать.

— Неборак,— снова поднял голову Артемка,— мы долго еще в лесу сидеть будем?

— Теперь уж нет. На днях выберемся.

— А на Тюменцево пойдем?

— Может, и на Тюменцево. Сил у нас пока маловато, а оружия и того меньше. Вот пообщиплем для начала кой-какие кулацкие дружины, позаберем у них винтовки да патроны, тогда и о большем подумаем.

Слабое утешение, но и оно порадовало Артемку. Повеселел, вышел из землянки.

Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однообразной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налаживают — костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их односельчанин Колька Бастрыгин.

У командирской землянки собрались молодые парни — в карты режутся. Там и Кешка Хомутов. Туда Артемка не ходит. Встретился с Кешкой недавно. Подошел он вплотную к Артемке, замахнулся, но не ударил, прошипел только:

— Теперь не попадайся — пришибу.

Вот Артемка и не попадается Кешке на глаза.

В бору темнеет быстро: солнце еще на горизонте, а здесь сумрачно, солнце спряталось — темно, не то что в степи, где почти до полуночи светло.

Артемка смотрит на заходящее солнце. Его, собственно, уже не видно из-за высоченных сосен, но лучи так и блещут на вершинах горячей медью. Чудится Артемке, будто раскалил кто докрасна каждую ветку, каждую хвоинку — так сверкают они. Но вот луч скользнул по вершине и исчез. Медь сразу потухла. И нет уже золотистых крон: они сделались сизыми, будто покрылись окалиной.

Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. «Снова Тимофей поет»,— с грустью подумал Артемка и пошел на песню.