Олег Коряков - Формула счастья

Володя разошелся, купил шоколад и предложил пойти к Вадиму. Я отказалась. Мы бродили по улицам, по как-то скучно — больше молчали. Потом долго стояли у нашего дома. Когда прощались, Володя хотел меня поцеловать — я вырвалась и убежала.

Было почему-то стыдно и очень неуютно на душе. Папа с мамой ушли на заводской вечер; дядя Веня тоже куда-то испарился. Как неприкаянная бродила по квартире. Заглянула в комнату Венедикта Петровича — почему-то появилось желание посмотреть на портрет, но так и простояла на пороге, свет не зажгла.

Вдруг звонок. Я подумала: неужели Володя? Открыла — Даниил. Буркнул что-то: не то «спасибо», не то «посторонись» — топ-топ к двери своего дружка. Я взяла да и соврала, что дядя Веня скоро должен вернуться. Даниил согласился подождать. Я стала угощать его кофе (недаром я мамина дочь!)…

…Продолжаю 24-го. Вчера не успела дописать — пришли папа с мамой. Папа был навеселе («выпивши для сугрева души», — шутит он), вспоминал фронтовую жизнь, рассказывал разные истории — веселые, печальные, страшные.

Все-таки как много вынесло их поколение! Перед ними действительно надо склонить головы. А мы ворчим, капризничаем, портим им нервы…

Ну ладно. Значит, кофе. Я даже была удостоена похвалы.

— Смотри-ка ты, — усмехнулся Даниил, — Сама? Почти как у Венедикта Петровича.

Кстати, он его никогда не называет дядей Веней.

И опять (это всё Милины разговоры) я присматривалась к нему. В конце кондов не выдержала и спросила, так, будто между прочим: — Как ты относишься к Миле?

Оп косо взглянул на меня, покраснел и взъерошил и без того лохматые волосы:

— Это она, что ли, уполномочила тебя выяснить?

— Почему — она? Просто интересно.

— Какая любознательность!.. Никак не отношусь. Цапкина и Цапкина, только и всего.

— Ну, а все же? — настаивала я.

— Брось ты эту девчоночью психологию разводить! Что, не о чем больше говорить? Тогда займись чем-нибудь, а я почитаю.

Можно было и обидеться, но я не стала. Заговорила о книге Венедикта Петровича. Он удовлетворенно хмыкнул (совсем как его отец):

— Хм! Значит, ты её содержание знаешь?

Я сделала вид, что иначе и быть не могло и что я чуть ли уже не читала рукопись. Видно, он поверил и заговорил о том, что восхищается Венедиктом Петровичем, его упорством и знаниями.

— Ведь это, понимаешь, как здорово! Заглянуть куда-то в неведомое дальнее-дальнее прошлое. Вроде как геологи — знаешь? — по отдельным срезам породы рисуют общую картину. Только тут посложнее. И поважнее. Верно?

Он говорил это очень душевно, с доверием; он как бы приоткрывал себя, а мне было немножечко совестно и боязно: ведь я обманула его — я не знала, что там такое написано у Венедикта Петровича. И, хотя мне было это любопытно, я решила переменить разговор. Вдруг мне захотелось задать ему тот же вопрос, что и Володе.

— Скажи, Даниил… Вопрос очень обычный в наши дни, но ты ответь. Ты бы хотел полететь в космос?

Он ответил сразу же, не задумываясь;

— Нет, не очень.

— А почему?

— Что-то не тянет… Я серьёзно. Я понимаю, что это интересно и главное, очень нужно, но меня не тянет. Вот в океан бы спуститься, километров на десять!.. Ты не улыбайся. Океан для нас — второй космос.

Он же не знал, чему я улыбаюсь. Я просто сравнивала их ответы.

Дяди Вени он так и не дождался, ушел. Сказал, что больше ждать не может — в такой вечер надо быть дома: ведь его отец тоже фронтовик.

А что там стряслось у отца, о чем говорил Володя, я спросить не решилась. Может, Володя и путает что-то…

Вот и третья тетрадь кончилась. Ползет жизнь-то, пока что неприметная, обыденная, серенькая…

Ярослав не сразу перевернул тетрадную обложку. Он был взволнован. Конечно, это не открытие, — настоящие историки повседневно сталкиваются с живыми документами далеких эпох. Таких дневников они перебрали, наверное, немало. И все же Ярослав был потрясен. Для него-то это было событием — нечаянное знакомство с человеком из прошлого века.

Он взволновался так, будто судьба позволила ему заглянуть в сокровенные девические записи матери или прочесть думы прадеда, погибшего на Марсе. Эта девушка, вдруг шагнувшая из далекого и зыбкого марева времени, стала близка ему и дорога.

Андрей сидел, по-прежнему облокотившись на стеллаж, подперев голову руками. Взгляд его был задумчив. Рано отошла к окну и замерла там, высвеченная солнечными бликами.

Они молчали, потому что сказать хотелось слишком много.