Николай Вурдов - Робинзоны студеного острова

За все время пути мне не встретился ни один пешеход, только рысью пробежала лохматая лошаденка, запряженная в телегу с мешками и узлами. Возница, кажется, даже и не заметил меня. «Почта», — догадался я.

Оставалось еще около пяти километров до станции, когда в лесу совсем стемнело. Ничем не объяснимый страх стал овладевать мною. Кто хоть раз побывал в лесу один в ночную пору, тот поймет мое состояние. Сплошная стена леса, казалось, ожила, придвинулась. «Что надо этому парню? Куда и зачем он идет?» — словно спрашивали деревья друг у друга. Каждый столб, каждое дерево у дороги казались живыми недобрыми существами, подстерегающими меня, хотя я уверял себя, что никаких сверхъестественных сил в лесу нет и не может быть, что это только игра моего воображения, что бояться нечего. В темноте, не видя дороги, идти было трудно. Я спотыкался о каждый бугорок, оступался в каждую ямку, несколько раз угодил в придорожную канаву.

Время шло, и, по моим расчетам, уже давно должна была показаться станция, а ее все не было. Уж не свернул ли я куда-нибудь в сторону, на боковую дорогу? Ведь здесь кругом вековая тайга, парма, и конца и края ей нет.

Вконец расстроенный, я чуть не ударился лбом о верстовой столб. К счастью, в кармане лежала коробка спичек — запасся на всякий случай, — я зажег ее и глазам не поверил: с одной стороны столба стояла цифра 19, с другой — 3. Значит, надо шагать еще три километра! И все же на душе стало легче — не сбился с пути.

Эти последние километры казались нескончаемыми.

Но вот впереди всхрапнула лошадь, тихо звякнул колокольчик, показался желанный свет в окошке станции.

Я вошел в большую комнату для проезжающих. Широкие нары слева, лавки вдоль стен, длинный стол на двух крестовинах вместо ножек составляли все убранство комнаты. Над столом под металлическим абажуром неярко горела семилинейная керосиновая лампа. На стене висели плакат «Родина-мать зовет!» и карикатуры на фашистских фюреров с хлесткими четверостишиями под каждой.

За столом за большим медным самоваром сидел усатый мужчина в армейской гимнастерке с медалью на груди.

— Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй! — приветливо отозвался мужчина. — Раздевайся, садись за компанию чай пить.

Я снял заплечный мешок, сел на широкую лавку и вытянул гудевшие от усталости ноги.

— Откуда и куда шагаешь? — поинтересовался усатый. Говорил он по-русски с заметным коми акцентом.

— Да вот хочу до Селиба добраться.

— Ну?! — как будто даже не поверил мне мужчина. — Так мы же с тобой попутчики. Я в Разгорт иду. Давай будем знакомы: Власов Иван Степанович, а чтобы проще, зови дядей Ваней.

— Николай Селиванов.

— Роч али коми? [4] Русский или коми? (коми). — спросил дядя Ваня.

— Коми.

— Так давай же по коми говорить, — предложил мой попутчик. — Соскучился я по родному языку. Не то что мой покойный отец. Он, когда пришел с действительной службы, гоголем ходил по деревне при всем солдатском параде. Кто ни заговорит с ним, отвечал только по-русски, мол, забыл зырянский язык. Как-то вечером мать подала ему стакан чаю, а он, пьяненький, возьми да и пролей себе на штаны, — живо, говорят, вспомнил коми язык и все ругательные слова в нем.

Я развязал вещевой мешок, достал свои припасы.

— Ты, парень, будь осторожней с продуктами, — предупредил мой попутчик. Лучше всего — раздели на шесть частей, чтобы на каждый день понемножку было, и — крепись. Знаешь, как солдаты берегут НЗ — неприкосновенный запас?..

Иван Степанович оказался человеком бывалым. На ночь он заставил меня простирнуть портянки, вымыть ноги.

— За ногами в дороге, как за малым ребенком, надо ухаживать. Не дай бог, собьешь их, тогда кричи «караул»: застрянешь на середине пути. — Он велел мне показать сапоги, долго их рассматривал, щупал рукой изнутри, а потом попросил у хозяйки станции сапожные «лапы».

— А ну подержи, — сунул он мне в руки сапог с «лапой» внутри, а сам принялся бойко стучать молотком, при этом он как-то странно действовал левой рукой, в рукаве гимнастерки, я увидел красный обрубок — культю.

— Что, удивляешься? — заметив мой взгляд, невесело усмехнулся Иван Степанович. — Так я же, парень, с войны иду. Там, бывает, не только руки, но и головы отрывает. Да что рука! Со мной в госпитале — страшно сказать, — какие люди-обрубки лежали — ни рук, ни ног: и жив человек, а жить ему не хочется. Некоторые сами просили яду, да разве доктора пойдут на это?.. Да, жить-то можно и без руки, а вот как работать без нее? Я ведь не канцелярский писарь, а простой крестьянин-колхозник. Мое дело — пахать, косить, сено метать… Не знаю, не знаю, к чему я буду пригоден. А может, опять бригадиром поставят? Я ведь до войны два года в бригадирах ходил. И опыт есть, и люди как будто уважали…