Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Двор у них длинный, узкий, и я, краснея от нелепости обращенья, крикнул первое. «Хозяева!» — кричали нам в окна случайные путники, просившиеся на ночлег. Вообще-то просились вначале к другим, очень уж одиноко, отторженно стоял наш дом, но другие почему-то всегда направляли к нам. Ужин на скорую руку — странствующие ели с подчеркнутой аккуратностью; своеобразная простонародная форма благодарности, — потом мать бросала им на пол соломы, задувала лампу и, намаявшаяся за день, мгновенно засыпала, а я еще долго вслушивался с печки в перешептывание, вздохи, всхлипы старух, погорельцев и бог весть кого — шли пятидесятые годы, когда дороги вскрылись, как речки.

Бросят соломы? Пригласят к столу?

Если бы она сразу не вышла из хаты, второй раз я бы не крикнул.

Она шла к калитке, с недоумением вглядываясь в меня, а я с самого начала, еще когда она только появилась на пороге низенькой, продолговатой хатки, спрятавшейся в глубине двора, понял, что это не Лена. Ольга. Подошла к калитке. От напряженного любопытства, а может, и оттого еще, что я сам был как вареный рак, лицо ее вспыхнуло. Это был уже не оладушек; за три года с тех пор, как я видел его на интернатской аллее, из детского, едва заквашенного полнолуния выпекся тонкий, промешанный серп с кожей чистой и подтаявшей, с предутренним свечением под нею.

— Вам кого?

— Лену.

Она сдвинула брови, как будто собиралась узнать меня, и веселая, даже озорная искра удивленья проскочила в ее глазах, совсем не таких, как у сестры, продолговатых, переполненно-светлых, державшихся, казалось, лишь силой поверхностного натяжения, как весенние капли в голом саду.

— Так вы — Гусев, да? — обрадовалась она, распахнула калитку. — Проходите. Лена пошла в магазин, скоро вернется.

В ее радости было лукавство, и во мне, скрипнув, шевельнулось: неужели читала?

Она повела меня не в хату, а в сад.

— Давайте здесь подождем. Тут у нас вишни, угощайтесь.

Я сидел на какой-то жерди, на коленях у меня оказалась погнутая железная чашка с вишнями. Черные, жирные вишни обрывались с обступивших нас веток в траву, собственно говоря, девчонка и мне насобирала их в траве, простодушно объяснив, что отсюда они вкуснее. Внимательно разглядывая меня (наверняка читала!), Ольга стояла рядом и по мере надобности ныряла рукой ко мне в чашку. Пересохшими плодоножками вишни цеплялись за ее пальцы, гроздьями повисали на них, влажные, переспевшие.

Мы ели вишни, и это даже доставляло мне удовольствие.

Потом услышал, как стукнула калитка.

Ольга побежала во двор, я остался сидеть на жерди, не догадавшись хотя бы убрать с колен свидетельство утробных утех, не соответствовавших возвышенному моменту ожидания любимой.

Она поздоровалась со мной и устроилась напротив, на траве. Сидела, подобрав ноги под себя, опершись одной рукой о землю и чуть склонив голову набок.

С замиранием сердца узнавал ее руки, глаза, волосы, у которых появилась длинная, до бровей, челка, и мой разговор с ними был и откровеннее, и значительнее, чем с нею.

Я боготворил их и жалел, и сам, наверное, жаловался им всей той жалостью к себе, которая рассеянно, обрывками жила во мне, а временами вдруг собиралась, как гроза, и душила, и жгла.

А с нею — что с нею? Сказал, что через два дня еду в Воронеж, к Плугову, а потом дальше — в Москву, собираюсь учиться. Ехать буду через Минводы. Если хочешь, можем встретиться. Например, на перроне или в вокзале…

Наверное, мне все-таки не удалось сказать это абсолютно безликим тоном, потому что Ольга при этих словах понимающе хмыкнула и удалилась.

— Посмотрим, — дернула плечиком Лена.

Солнце пробивалось сквозь старые, спутавшиеся вишни и, как осенними листьями, осыпало ее желтыми пятнами: лицо, платье в горошек, торопившееся за ее извивами, стараясь скрыть, сгладить их и само того не ведая (а может, с тайным умыслом), лишь подчеркивавшее или вычерчивавшее на поверхности подводный бег ее тела; колени, оказавшиеся близко, почти вплотную ко мне.

Она все пробовала натянуть платье на колени, но оно не натягивалось, и колени слепящей, нежно загибавшейся излучиной уходили из-под ее погони.

Я говорил о своей работе, учебе в вечерней школе — в каком же кричащем противоречии находился мой рассказ и с содержанием, и со стилистикой моих писем к ней! (Хотя самым совершенным в этом смысле все-таки был стиль моих переговоров с ее руками, глазами, волосами, потому что здесь не было сопротивления, как не было и заботы о производимом впечатлении.)