Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Смерть стара как жизнь, и даже в малой группе людей найдется человек, безоговорочно знающий, когда надо заколотить крышку гроба, когда и как его опустить в могилу и когда самое время бросить в нее первый ком. В нашей процессии таких профессионалов было много. Старушки плакали и между делом руководили привычным ритуалом (после, на поминках, трезвый Учитель скажет нам: «Скольких там хоронил, а хоронить так и не научился»), по возможности укорачивая его из-за скверной погоды.

И ком бросили, и засыпали. И стало у нас одним покойником больше: у Гражданина, у Плугова, у меня. Прости, бабка Дарья, что так и не смогли схоронить тебя весело.

Плугов вел Таню первый и, пожалуй, последний раз в жизни. Она судорожно всхлипывала, ветер сек опухшее от слез лицо. Володя держал ее под руку робко и бережно. Так бабка Дарья и после смерти делала нам добро.

Учитель стоял, опершись о подоконник, держал в правой руке ветхий свод студенческих прописей и диктовал. Класс молча писал. Плугов молча рисовал. Он рисовал на всех уроках, в том числе на тех, которых не было. Самые прекрасные уроки — которых нет, которые отменяются по болезням учителей или по высочайшему вмешательству школьных завхозов, в чьем лице, как правило, выступают непреклонные силы природы: осень, лето, зима. Уборка урожая, уборка территории и так далее. Мы с Володей сидели на первой парте, перед глазами учителей, и они уже привыкли к такой форме послушания: сидит человек, не вертится, не разговаривает (учителя не знали, что столь же несокрушимое молчание Плугов хранит и на переменах — так наши недостатки, будучи непознанны другими, переходят в наши достоинства), напряженно внимает учительствующему и конспектирует, конспектирует. Милая сердцу картина. Каждый из учителей, наверное, считал ее личной собственностью: забрать бы в багетную раму, повесить на кухне и, выйдя на пенсию, вспоминать: как же меня слушали, а как же меня конспектировали. Учителя не подозревали о широте души воспитанника Плугова, который, неблагодарный, сварганил столько копий с этого педагогического шедевра, что их с лихвой хватило бы на всех интернатских педагогов, включая дневную бабочку Эльзу Семеновну.

Учитель к этой картине тоже привык. Но на сей раз вдруг отклеился от подоконника и, не прерывая диктовки, направился к Плугову. Думаю, его интерес в данном случае был спровоцирован недавним Володиным сочинением «Человек ли Евгений Базаров?». Я не успел как следует растормошить Володю, Учитель уже был возле него. Оставив свой конспект, он с любопытством заглядывал в Володин. Потом вдруг нахмурился — как хорошо знали мы эту мгновенную химическую реакцию грозы: легкая хмарь, летучая молния боли, неузнаваемо искажавшая все лицо, и сразу же за нею, в глубине ее — глухой, с сукровицей, раскат… — и попросил:

— Позвольте на минуту ваш конспект…

Плугов, красный как рак, позволил.

Учитель держал конспект в вытянутой руке и пристально всматривался в него. В тетради во всю страницу изображен он сам — Учитель. Учитель в ярости: искаженное болью лицо, мятущиеся, вырвавшиеся из-под надбровий глаза, в которых злоба мешалась с мольбой, и голос — неслышимый глас ночных госпиталей.

И реакция, начавшаяся по всем законам химических соединений, остановилась, заглохла. Лицо Учителя возвратилось к своему изначальному, почти безликому спокойствию. Молча отдал Плугову тетрадь. Вернулся к окну, вновь устало приткнулся к подоконнику. «В романах Тургенева удивительно точно схвачено сложное, не всегда поступательное движение общественной мысли в России…»

Класс облегченно вздохнул.

Тем не менее история имела продолжение, причем самое неожиданное.

В интернате на третьем этаже — маленькая угловая комнатушка, в которой хранились географические карты, всевозможные схемы, словом, наглядные пособия. Учитель распорядился подселить туда Плугова. Преподаватели глухо сопротивлялись, особенно Петр Петрович — ему казалось, что такое соседство подрывает основы естествознания. Но Учитель был настойчив, и в конце концов Плугов со своим мольбертиком, с красками и карандашами просунулся-таки в угловую комнату и зажил там среди полушарий и двухтактных двигателей в разрезе тихой укромной жизнью наглядного пособия. Исправно появлялся на уроках, тоже, можно сказать, в качестве наглядного пособия, а остальное время рисовал.

Может, Учитель потому и выставил его к пособиям, чтобы лишний раз не сталкиваться в классе с собственными изображениями…