Юрий Самсонов - Путешествие за семь порогов

Бабка подняла оброненную рукавицу и пошла в Ангодинск за лошадью и санями…

Гринька бабку любил, несмотря на её суровость. Бабка его вырастила: он рано остался без матери. И как ни тосковал Гринька сейчас по отцу, но жилось ему неплохо. Никогда бабка его не ругала. Придёшь из школы, молча проверит дневник — и всё. А если вовремя не сядешь за уроки, глянет бабка искоса. Ну, понятно, сразу садишься. А так — по улице можно бегать дотемна, без шарфа. Можно включить настольную лампу и хоть до утра сиди читай Джека Лондона — только встать надо всё равно в семь часов. Эти книги всем на зависть отец подарил Гриньке перед отъездом в Светлогорск.

Недавно отцовскую бригаду отправили на строительство линии электропередачи, в тайгу. Отец звал Гриньку с бабкой к себе хотя бы на лето, обещал даже договориться, чтобы их на вертолёте к нему доставили. Но бабка слышать об этом не хотела. А когда об этом заговаривал Гринька, бабка начинала сердиться.

— Хочешь — поезжай, — сухо говорила она.

Ну, а это уже никуда не годилось. Старая как-никак. Разве можно её одну оставить?

И не знал Гринька, что всё-таки придётся ему сделать это. Не дожидаясь весны…

Гринька проснулся внезапно — посреди ночи. Проснулся оттого, что кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь. Он не один услыхал этот стук: под кроватью завозился Карат. Бабка шаркала шлёпанцами — шла открывать. Гринька выпрыгнул из постели, чуть приоткрыл дверь своей комнаты.

— Кто там? — спросила бабка.

— Открой. От Серафима, — ответили ей.

Проскрипел засов. Морозный воздух ударил Гриньку по голым ногам. Бабка пощёлкала на кухне выключателем.

— Свету нет что-то, — сказала она. — Погоди, лампу зажгу.

— Обойдёмся, — ответил вошедший. — Нам свет ни к чему.

— Ну, так потолкуем, — помедлив, согласилась бабка. — Скамейка возле тебя. Так, выходит, живой Серафим?

— Живой. Кланяется.

— Что же столько лет голосу не подавал?

— Оттуда не слыхать, — сказал гость. — Сама знаешь: ему в мир дорога заказана…

Гриньке казалось, что он слышит тяжкое дыхание старухи. Оба молчали. Потом снова заговорил гость:

— По делу я к тебе…

— Поняла уж, — сказала бабка. — Говори.

— Ты слыхала, что Андрюха затеял?

— Нет.

— Грех врать. Письмо тебе было?

— Ну, дальше.

— Велел Серафим, чтобы ты не отдавала Андрюхе то, что прячешь. Чтобы мне отдала, велел.

— Зачем ему?

— Хочет дожить на покое.

— Тайга велика.

— А золото? — сказал гость.

— Не знаю я про золото, — сказала бабка. — Байки это. А карту — карту спалила давно.

— С тебя станет… — Гость задохнулся. — Да нет, не верю: своё ведь, кровное… А ежели другие найдут? Хоть и Андрюха: он же государству сдаст!

— Хоть бы и так, — ответила бабка. — А Серафиму золото на что, коли помирать собрался?

— Есть разница, как помирать… Послушайся меня, отдай! Всем будет хорошо: и Серафиму, и внуков-правнуков твоих не обижу, заживут… Я дорожку знаю, и людей подходящих, и цены. Не надо всего, в компанию только возьми! Ведь на каком богатстве сидишь!

— Для себя, выходит, стараешься? — сказала бабка с насмешкой. — То-то, слушаю, соловьем поёт! А кто ты такой? С какого боку родня?

— По Серафиму, — с издёвкой сказал голос. — Мы с ним такие дела делали, что лучше тебе не знать. Ну так как же: отдашь?

— Нечего отдавать.

— Ой, смотри, старуха! Будет худо!

— Не пужай.

— Что тебя пугать. Сама подохнешь днями. А вот внучек-то, Андрюшенька, поди, хочет пожить, верно?

— Думаешь, нет на тебя управы?

Гость промолчал.

— Ты лучше, старая, вспомни-ка про Кланьку! Это мы ведь…

— Твоё, стало быть, дело?

В кухне грохнула скамейка… Гринька распахнул дверь.

— Карат, возьми! — крикнул он.

Карат рванулся в дверь, шоркнув шерстью по голой Гринькиной ноге. Послышался беспорядочный тяжёлый топот, удары, звон стекла, провизжала дверь. Всё стихло. Гринька зря пощёлкал выключателем, потом ощупью пробрался на кухню, нашарил спички; Помедлил, боясь увидеть такое, после чего только с ума сойти. Спичка вспыхнула. Увидел: скамейка и стол опрокинуты, занавеска сорвана, зеркало разбито — в старинной раме чернели ветхие доски.

Бабка сидела, выпрямившись, в кресле, её открытые глаза были страшно неподвижны. Гринька бросился к ней — жива ли? Спичка ожгла пальцы. Бабка сказала:

— Запри дверь.

Во дворе слышался свирепый торжествующий лай Карата. Гринька запер дверь, дрожащей рукой снял стекло с лампы, зажёг фитиль, сощурился — не столько от света, сколько потому, что боялся глядеть на бабку. Он её не узнавал. Вот когда бабка стала настоящей старухой! И заговорила она голосом невнятным, шамкающим: