Павел Ковалев - Красный ледок [Повесть]

Я промолчал, хотел обойти его.

— И куда так спешишь? Кто тебя просит?..

Я молчал.

Попытался обойти этого здоровенного парня, но он преградил мне путь коромыслом. А уже было довольно темно. Мне стало страшно.

— Не лезь в колхоз первым… — услышал я тяжелое дыхание верзилы. — Первым пусть батька вступит…

И я не сдержался:

— И вступит! У вас не спросит!

Верзила поднял коромысло, и я испугался, что он ударит меня. Но слышалось только тяжелое, с хрипом, дыхание да угрожающие слова:

— Гляди, щенок…

В это время поблизости загремели пустыми ведрами — кто-то шел к роднику. Не взглянув на своего «собеседника», я припустился бегом по стежке, которая вела к хате дяди Игната. Огонек от лампы, подвешенной к самому потолку, ярко светился.

Этот огонек звал.

С собрания расходились под утро. На снегу, блестящем и шероховатом, колыхались темные блики. То ли это оттого, что я очень утомился от долгого заседания и у меня в глазах мелькало, то ли это были действительно следы уходящей ночи.

Теперь я с обостренным чувством вспоминаю то утро до мельчайших подробностей. Это ж мы тогда, за одну ночь, обсудили до мелочей свои колхозные дела, договорились обо всем, что надо делать каждый день, кому ухаживать за лошадьми, которых свели в общий хлев, кому очищать семена, также свезенные в общий амбар, кому заняться ремонтом инвентаря, так как, на наше счастье, единственный кузнец в деревне Кузьма Дрозд записался в колхоз и сказал: «Не буду сидеть сложа руки. Давайте разжигать горн, раздувать меха да будить округу. Весну звать будем!»

Хорошо сказал!

Действительно, округа пробуждалась. Мы договорились на собрании, чтобы все колхозники пошли по дворам, по хатам, прежде всего к самым бедным и своим родственникам. Поговорили с ними. Поговорили откровенно и открыто, поставили вопрос: «С кем вы, наши люди?»

И еще вспомнил. В ту ночь нас стало не двенадцать, а шестнадцать. Четверо новых записались. Пришли сами и сказали: «Записывайте и нас, не можем спокойно жить, когда такое вокруг нас творится. Разве мы плохого своим детям желаем?». И сразу же включились в дело, принялись обобществлять имущество. А это было самым главным условием, чтобы стать колхозником.

Но именно этого — отвести коня в общий двор, ссыпать зерно в мешки, уложить его на сани и отвезти в колхоз, сдать в общее хозяйство плуг, борону, телеги — больше всего боялся мой отец. Ему, как я понимал, трудно было расставаться с только что нажитым богатством, ему казалось, что все это уходит от него навсегда, что он становится тем же бедняком, каким и был не так давно.

Пугали отца и бескормица, и нищета. Ему страшно было вспомнить о том, как он занимал когда-то у богатеев фунты, а отдавать приходилось пудами; как он за миску муки, которую брал для затирки весной, чтоб дотянуть до нового урожая, отрабатывал днями на тяжелой косовице у Коротких или таких, как они.

Бывало, что и семена на посев занимал. Но отдавать приходилось осенью в три раза большей мерой.

А тут отдавай все, что самим, своими заботливыми руками приобретено, выращено. Опять оставаться, как он говорил, бобылем для него было хуже смерти. Он боялся колхоза, не мог поверить, что в нем все твое останется твоим, будет только обобществленным, кооперативным.

Трудный это был процесс, очень трудный. И не для одного моего отца, а для многих-многих крестьян, которые только что, подобно отцу, наладили свое хозяйство.

Дядя Игнат Дрозд в конце того же дня зашел к отцу и, не ожидая, пока тот пригласит, сам снял свой серый пиджак. Вынул из широкого кармана бутылку самогона-первача, поставил ее на середину стола, рядом с буханкой хлеба, и, закурив, сел за стол, под самые образа, с абсолютно независимым видом.

Отец и верил и не верил тому, что видел. Сам он, трудолюбивый, старательный и во всем аккуратный, был человеком сильного характера, ко всему, что делал, относился серьезно, как говорится, основательно. Рассудительность и деловитость у него шагали рядом, шаг в шаг, они были как родные братья-близнецы. Видно, дядя Игнат, зная нрав отца, и начал, зайдя в хату, все делать таким, как говорится, макаром.

— Так что ж, когда-нибудь и выпить по чарке не мешало бы, — начал он разговор.

— Выпить можно, только пользы от этого…

Мать не расслышала, что ответил Игнату отец, начала собирать на стол. Брат же пришел, родной человек. Пришел сам, незваный, со своей бутылкой. Такое не часто бывает.

На столе появились соленые огурцы, миска тушеной картошки с мясом, оставшаяся от обеда, крынка молока. Хоть и знала мать, что молоко — это не закуска для мужчин, но поставила. У нее были свои, видно, предвидения.