Юлия Яковлева - Жуки не плачут

Заверещали восторженно:

— Людоед! Людоед из Ленинграда!

Затопотали, захохотали убегающие ноги.

Мелкаши.

А потом услышал похрюкивание. Раздвинул лопухи.

Верочка сидела на земле, подтянув колени. Лицо от слез стало совсем кроличьим: розовый нос, розовые глаза. «Поколотили они ее, что ли?» — удивился Шурка. Верочку не любили. Но и не задирали.

Сочувственно сел рядом. Четыре холма колен. Верочка хлюпала и старательно не смотрела на него. Поколотили.

— Болит? — спросил.

Верочка выпрямилась так стремительно, что стукнула его затылком по подбородку — зубы клацнули.

— Врете вы все. Все они врут. На фронт он сбежал. Понятно?

«Она что это, опять насчет Бурмистрова?» — неприятно удивился Шурка.

— Ну сбежал, — пробормотал он.

Ладно уж. Сколько можно?

— Я знаю! На фронт. Понял?

Вскочила. Отряхнула платьице. И убежала, только лопухи шушукнулись. Трава все еще качала головами, мол, ну и ну.

«Девчонки, — только и подумал Шурка сердито. Поди их пойми».

В палисаднике Бобки тоже не было.

А на рынке Шурке рассказали.

Немецкие трофейные снаряды, которые привезли на эвакуированный столичный завод, где директором был Вовкин папа в своих новеньких сапожках, лежали в ящиках. Прямо в заводском дворе их отгрузили. Думали, наши военные из них вынули взрыватели.

А наши военные — что вынут на заводе.

Убило Вовку мгновенно.

Улицы, переулки, дома с кружевными ставнями и деревянными диадемами на лбу пролетели мимо, как будто их стряхнули. Лушин дом коряво выбежал навстречу. Дверь отпрянула.

— А, это ты, — безразлично сказал Бобка. И снова занялся тараканом на столе: преградит ему путь линейкой, отпустит, снова преградит уже с другой стороны.

— Бобка, ты… — Шурка не знал что.

Над ящиком комода то взбрыкивали, то снова пропадали красноватые ножки Вали маленького. И ни звука. Валя маленький как будто предлагал с ним поиграть, зная наперед, что никого не заинтересует.

— Ты где был?

— Нигде, — пожал плечами Бобка. — Домой пошел.

А голову не поднял. Как будто разговаривал с тараканом.

— Домой? Я…

— Знаешь, Шурка. Ты меня после школы больше не жди. Я сам.

Шурке стало тошно. Бобка здесь, Бобка цел и невредим. Не плачет. А на душе — тошно. Лучше бы плакал. А когда молчит — как быть?

— Сам так сам, — согласился Шурка.

«Завтра по дороге в школу поговорим».

Подошел к комоду. Наклонился над ящиком. Валя маленький распахнул глаза. Они стали как две круглые голубые пуговки. Изучали Шуркино лицо.

«Я кажусь ему очень большим. Лицо на полнеба», — подумал Шурка. Но веселее не стало.

Валя вскрикнул, ахнул, заулыбался, замахал кулачками.

«И чего Луша так мало берет его на руки?» — подумал Шурка. С удивлением понял: а ведь правда, он почти не видел Валю маленького у нее на руках. В руках этих постоянно были то дрова, то топор, то ухват, то полотенце, то веник. А если ничего не было, то руки лежали вдоль спящей Луши как каменные, и казалось, что больше она уже не проснется.

«Как просто было раньше», — с болью подумал он. Бобку можно было обнять, поцеловать, погладить. И все было понятно.

— Бобка, ты что, мои штаны надеть решил?

Бобка вздрогнул. Положил штаны на лавку. Загнул штанины.

— Просто. Складываю.

Сам уже был одет. За столом ерзал. Глотал торопливо. Сорвался с места.

— Бобка, да не суетись ты. На пожар несешься, что ли? — не вытерпел Шурка. Он еще тянул из теплой кружки, в которой плавали листки малины, а Бобка уже завязывал шнурки.

— Сколько можно копаться, — бормотал. — Невозможно так.

— Времени вагон, — заметил Шурка.

— Кому вагон, а кому и маленькая тележка, — донеслось от двери.

— Я почти допил.

— У тебя в кружке еще чая полно! — подскочил он.

— Глянь, Бобка, жук, — показал на столе Шурка. Чтобы отвлечь.

Бобка с досадой смахнул рукавом. Жук невесомо ударился об пол. Бобка топнул ногой, сочно хрустнуло, Бобка потер подошвой об пол — и только тогда его нагнало Шуркино изумление.

— Бобка, ты что?

Шурка глядел и не узнавал. Худенькое лицо было Бобкиным. Нос был Бобкин. И уши. И рот. И Бобкина одежда.

— Он же…

Шурка хотел сказать «живой», но понял: уже нет.

— А что ему? — пожал плечом Бобка и добавил просто: — Жуки не плачут. Значит, им не больно.

Шурка глядел, глядел, глядел.

— Еще в школу опоздаю, — пробормотал, не глядя на него, Бобка. — Точно, так и есть: опаздываю.

И выскочил.

Это не мог быть Бобка. И все-таки это был он.