Зинаида Лихачева - Вот они какие [Повести и рассказы]

— Обожглась, наверно? — предположила Наташка.

— Не перебивай, пожалуйста. Бабушка сама перепугалась, почему Пугало плачет, а Пугало ей на окно показывает, а в окно воробьи заглядывают, хлебца просят. Ну, ладно, говорит бабушка, вот напьешься чаю и снесешь воробьям крошек.

— Ну, а потом?

— А потом Пугало вышло на огород и накормило воробьев.

Наташка взглянула в окно.

— Нету там Пугалы. Одни воробеи прыгают.

— Они его дожидаются. Подождите немножко, значит, Пугало еще чай пьет.

Наташка странно посмотрела на меня и молча вышла из комнаты.

Немного погодя, случайно взглянув в окно, я увидела на огороде странную растопыренную фигурку.

— Наташа, что ты там делаешь? Сейчас же иди домой!

— Я не могу… я… Пугала и кормлю воробеев, — горестно ответил плачущий голосок.

В рваной, грязной телогрейке Наташка, добросовестно подражая пугалу, стояла на одной ноге и, заливаясь горючими слезами, крошила хлеб. Воробьи торопливо склевывали крошки.

— Ты же простудишься, — укоряла я, утаскивая выдумщицу домой. — Зачем ты это сделала?

— Ты сама сказала, что Пугала воробеям хлеба принесет, а Пугала обманула, не пришла.

— Глупая ты девчонка, ведь это же сказка.

Покрасневший носик упрямо вздернулся:

— Я сама знаю, что сказка, но ведь воробеи-то ждали?

Стащив мокрые чулки и держа в руках холодные ножонки, я спросила:

— А плачешь почему? Очень озябла, да?

— Нет, не озябла, — Наташка мужественно прихлопнула ресницами последние слезинки. — Знаешь, как стыдно было, что Пугалой стою? Только бы ребята не видели, а то задразнят.

На зиму кур пришлось поселить в кухне. Куда же было их девать в жестокие, колымские морозы?

Куры не оставались в долгу. Раза два в неделю на донышке старой фетровой шляпы, которая заменяла им гнездо, белело аккуратное яичко. Может быть, это было выражением признательности за доставленный им теплый угол, а может быть, куры решили, что если зимой не нестись (а зима здесь восемь месяцев), то зачем тогда и жить?

Конечно, два яйца являлись грошовой платой за неудобства, которые доставляли нам эти беспокойные жильцы. В углу, отгороженном проволочной сеткой, то и дело возникали скандалы. От тесноты у кур портился характер. Особенно разгорались страсти по утрам. Кто-то посоветовал давать курам бумагу, якобы полезную для пищеварения, и наши курочки каждое утро получали старую газету. Газета проглатывалась в несколько минут, и куры принимались обсуждать новости, наступая друг на друга и выпячивая зобы, набитые газетными обрывками.

Петуха у нас не было. Порядок поддерживала толстая, рябая курица. Стоило вспыхнуть ссоре, как Рябуха слетала с насеста и грузно приземлялась возле скандалисток. От негодования у нее медленно раздувалась шея, и от этого зрелища куры впадали в оцепенение.

Самый скверный характер был у черной курицы Злыдни. Она во всем видела желание ущемить ее интересы. Стоило кому-нибудь подойти к баночке с водой, как Злыдня с криком слетала вниз, расталкивала всех и принималась пить сама. Пила назло долго, через силу, и при этом старалась так растопыриться, что к поилке уже никто не мог подойти. Больше всех доставалось от Злыдни маленькой курочке — Сулико. Сулико любила прохаживаться, наклоняя головку в такт шагам, и тихонько напевать: кррум-круум.

Невинное развлечение действовало Злыдне на нервы. Как олицетворение черной злобы, она возникала перед Сулико. Получив увесистый клевок, Сулико с воплями забивалась в самый дальний угол.

Если в загородке становилось тихо, мы беспокоились: уж не поубивали ли наши курочки друг дружку?

Однажды, заглянув к ним в минуту такого затишья, я обнаружила, что все куры, столпившись в углу, ожесточенно дубасят пол. Разогнав их, я увидела крошечного мышонка, который, очевидно, пробирался к кормушке. Через несколько дней куры снова сгрудились в углу. Мы решили, что очередной мышонок принимает мученический конец, но на этот раз совершалось неслыханное злодеяние: на полу белели осколки яичной скорлупы. Куры съели яйцо!

— Потому они у вас яички клюют, что у вас петушка нет, — сказала соседка, когда я пожаловалась ей на кур. — Вот я вам продам петушка. Молоденький! Красавец! Старого себе оставлю, а уж молодого, так и быть, вам уступлю.

И мы купили петуха.

Красавец оказался белобрысым, плюгавеньким петушишкой. Ходил он мелкой, трусливой рысцой, бочком, как бы заранее уступая всем дорогу. Мы побаивались, что наши курочки его изобьют, но они просто не обратили на него никакого внимания.