Юрий Коринец - Володины братья

Володя сначала лег в траве на живот, приникнув к живой воде, и долго пил, глядя на свое призрачное, колыхающееся в глубине родника отражение. Он пил долго, маленькими глоточками, потому что вода леденила зубы. Когда он отрывался от родника, пережидая ломоту в переносице, с лица его громко падали в воду серебристые капли. Потом он встал, сполоснул и наполнил водой котелок. Собрал хворост, поджег, приладил над огнем котелок с водой на толстой сырой осиновой палке с рогулиной на конце, воткнутой острым концом в сырую мшистую землю, косо над оранжевым пламенем, — и стал ждать, пока закипит вода.

Он сидел и смотрел на пляшущее пламя и вокруг: на убегающую вниз, в темную чащу, тропу, на темные узоры деревьев на фоне светлого неба, где медленно шагало солнце, на пробивающиеся сквозь еловые лапы и березовые кудри тонкие пляшущие золотые лучи, игравшие промеж стволов солнечными зайчиками на земле — прелой, усыпанной красными, желтыми и черными бархатными листьями, хворостом, шишками, гнилушечной трухой.

Вода в котелке быстро закипела. Володя осторожно снял его, поставил на мшистую подушечку, насыпал в дымящую воду горсть черного чая — размешал его веточкой. Чаинки в котелке закружились, отдавая воде цвет и запах. И, кружась, оседали на дно, оставляя сверху темную пену, — вода потемнела, стала темно-коричневой, почти черной. Володя бросил в нее горсть сахару, тоже размешал его, потом достал кружку, и хлеб, и полиэтиленовый мешочек с солеными хариусами.

Вкусно — соленый хариус со сладким чаем! Володя нарезал рыбу ножом поперек, отрезал хлеба, зачерпнул чаю, обтерев кружку тряпочкой, подул оттопыренными губами, отхлебнул, обжигаясь, горьковато-сладкий душистый глоток и сразу закусил соленым — и хлебом…

Видели бы вы этого маленького лесовичка в тихой, разноцветной таежной чаще! Как он сидел, скрестив на моховой подушке ноги, и пил, и дул на чай, и щурился от удовольствия, и жевал облизываясь, и вздыхал от тихой радости, и глядел мягкими синими глазами в удивленно и преданно смотревшую на него невидимыми взорами лесную чащу!

Потом Володя опять шел — не спеша, спокойный, думая о дедушке, о тихой чистой избушке деда с белым, выскобленным полом, со смолистыми бревенчатыми стенами, в которых торчит между бревен сухой желтый мох, с маленьким, то голубым, то черным, то золотым, окошком на реку, с кроватью — дедушкиной и Володиной — под высоким, до потолка, белым марлевым пологом от комаров, с белой, побеленной глиною и разрисованной глиной же большой пузатой русской печкой. Шел и думал о маленькой бане на берегу, возле самой воды, в которой они с дедушкой непременно сразу же напарятся, а потом будут нырять с прилипшими к телу березовыми листиками в холодные воды Илыча — прямо из облаков горячего пара в облака ледяных брызг над маленьким речным порогом с холодно-кипящей водой, от которой так захватывает дух, что легкие замирают — останавливаются, и сердце останавливается, и мгновенно застывает разгоряченная кровь! Шел Володя и думал, как пойдут они с дедушкой сено ворошить и семгу из сетей вынимать, и как они ее потом жарить будут, жирную, розовую, и солить, а если икрянка попадет, и икру солить будут. И как они с дедушкой по ягоду пойдут — по клюкву на болота и по грибы на вырубки, в яркие чащи, — думал о всех этих простых человеческих радостях, даже не думая о том, что это простые и великие радости, которые не каждому в этом мире даны. Думал о них просто потому, что любил их, жил ими. Он думал еще о том, что скоро зима — пушистый снег хлопьями в воздухе и сугробами на земле и синий лед на реке, по которому он будет бегать на коньках в короткие серенькие зимние дни: И о школе он тоже подумал, и об Алевтине, что опять будет сидеть с ней рядом на первой парте в теплой, маленькой зимней школе и играть на переменках в салочки. Он с удовольствием подумал о том, как будет с Алевтиной смотреть вечерами в школе телевизор — разные передачи из Москвы по системе «Орбита», и делать уроки возле замерзшего пальмами окна в теплой избе, когда за стеной и в трубе поет вьюга свою бесконечную зимнюю песню…

Так он шел и думал о разных приятностях, и мысли его шли с ним в ногу, обегая в тот же миг огромные расстояния — во времени и в мире — по всей земле… Так он шел до ночи, а потом лег спать.

…Главный Муравей — откуда ни возьмись! — вытер мокрое, распаренное лицо — так стало жарко; он сидел рядом с Володей, черно-красный, с головы до ног блестящий от пота.