Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Уехали и подруги Полины. Полине было жаль расставаться с ними, особенно с Ниной Безумовой. С первого класса они учились вместе и жили в одной комнате, делились друг с другом своими девичьими секретами.

Нина мечтала стать врачом, а Полина видела себя учительницей в родной школе. Ещё с осени Полина решила не думать о предстоящей свадьбе, но мысли сами лезли в голову, а глаза наполнялись слезами. Плакала она и теперь.

— Слезы не помогут. Надо что-то делать, Полина, — шептала она. — А что сделаешь, если до этой проклятой свадьбы осталось всего шесть дней?!

Она долго сидела молча. Болела голова. «Отец и мать не поймут меня. Так было и так должно быть… Они верят в это, их не переубедишь».

Полина смотрела вдаль. Там — равнодушный простор, на котором она сама себе казалась песчинкой. Она понимала, что новое время взяло ещё не всё. Ещё не всё горе выплакали девушки тундры, судьбу которых решает не любовь, а родители. А жить-то кому?

Полина не раз думала об этом и зимой. Тогда было как-то легче, не так страшно, как сейчас: катила волны сугробов зима, лето пряталось за метелями да за стужами, и было время поразмыслить. А когда ей хотелось плакать, Полина вставала на лыжи и убегала на открытый всем ветрам простор или уходила на крутой берег моря. Там она вместе с интернатскими ребятами каталась с горы и даже прыгала с трамплина. Было весело. Все мысли о надвигающейся свадьбе отходили, забывались. Долгая зима промелькнула, как месяц, как одна неделя.

Полина осталась в интернате с мальчишками и девчонками, родители которых кочуют в тундре и ещё не успели приехать за ними. Голова её была набита самыми нелепыми мыслями.

Отцу и матери, пусть даже и не правы, перечить не станешь… Законы жизни не она придумала, и не ей их ломать.

— И всё-таки сейчас, — говорила она, — именно сейчас надо что-то делать. Надо! Едэйко останется Едэйком, он ждал и ещё подождет. Сколько ещё таких глупых живет по всей тундре! Едэйко… — От этого имени её тошнило. Жизнь не стоит на месте, не вечны её законы. Законы тундры, древние законы родов нужно ломать. Обязательно ломать! Были когда-то законы царя, а теперь их нет. Не будет и древних законов тундры. Диких законов!

Она сидела на берегу моря и говорила с тундрой:

— Тундра… милая тундра! Ты меня родила, а теперь хочешь погубить. Я — человек. Есть у меня голова. Я умею думать! Есть у меня глаза. Я умею видеть! Тундра — не дикий остров. Нелепо теперь покоряться старине…

Возвращаясь в интернат, далеко в синем просторе Полина заметила упряжку, и вдруг её словно обожгло: «Отец… Конечно, это он», — мелькнуло в голове, и уже через минуту-другую она стучалась в комнату Тамары Михайловны — своего классного руководителя.

— Он едет! Он меня увезет, Тамара Михайловна! Я не хочу в тундру, — задыхаясь от слез, говорила Полина. — Я не хочу в тундру!..

Микита пел. Летели хапторки. Шуршали под полозьями прошлогодние травы, поскрипывали белые корни ивы. Микита видел большой сдвоенный чум, полный гостей, слышал песни, безобидные шутки, любовался пятью стройными важенками, которых вел на тынзее к нему Едэйко Тайбари.

Потом Микита под дробный стук копыт снова напевал:

Микита пел, а поселок, затерявшийся среди песчаных бугров на берегу океана, будто сам выбегал навстречу его упряжке. Микита всматривался в дом с железными мачтами на крыше и думал, застанет хозяина или нет. Если не застанет, то придется съездить за ним к морю. Вдруг все пять хапторок на полном скаку встали на дыбы. Микита ухватился за нарты. Из-под упряжки выползала, волоча задние ноги, огромная рыжая собака, потеряв даже голос от неистовой боли. Остальные сидели, как стерегущие добычу волки, и разевали клыкастые пасти.

— У, дьяволы! — выругался Микита и, спрыгнув с нарты, замахнулся на собак хореем.

Хапторки шарахнулись в сторону. Добро, что держали их надежные ремни постромок из шкуры морского зайца. Микита бранился, собаки, волоча хвосты, словно понимали свою вину, отходили прочь. Хапторки, толкаясь, егозя, цеплялись друг за друга рогами. Микита не заметил, как подошел начальник аэроплощадки: