Лев Кузьмин - Под тёплым небом

— Всё равно, Калинушка, у тебя наверняка где-то есть кто-то… Ну, такой, например, как у меня Русаков.

— Есть! — тут же и воспрял Калинушка. — Есть, есть! Конечно, есть! В том нашем детском доме завхоз Степаныч! Какой у тебя Русаков, я пока ещё точно не знаю, а вот Гули мой Степаныч не хуже ничуть. Только Гуля-то всё же больше подходит девчонкам, а Степаныч — пускай он не учитель, пускай не железнодорожник, но умеет поправлять крыши, вставлять стёкла, запрягать лошадь. Он, когда ездил за продуктами на базу в район, всегда брал меня с собой. Говорил: «Мне там без второго мужика не обойтись. А мы с тобой всё ж таки тёзки: я Степаныч, ты Степан! Пока выписываю продукты, присмотришь за лошадью…» И, веришь, Зубарик, я присматривал!

— Верю! — ещё ближе, ещё сильней, всем сердцем потянулся к Стёпе Пашка. Потянулся и оттого, что тот тоже назвал его ласково Зубариком, и оттого, что, оказывается, в их жизни многое совпадало.

— У меня — чиж, у тебя — цыплята.

— У тебя — экспресс, электровозы, у меня — лошадь, конная подвода.

— Твой Степаныч тютелька в тютельку, как мой Русаков.

Совпадали у мальчиков и печали-желания. Стёпа очень ясно понимал, что детдомовский завхоз-тёзка на своей громыхающей подводе в город, в интернат вряд ли уж когда прикатит, но в глубине души Стёпа очень бы этого хотел. А Пашка приезда Русакова не только хотел — он ждал, он в него верил. Вот из этого трудного ожидания внезапно и родился тайный сговор.

Сначала Пашка сказал Стёпе:

— Если Русакова всё нет и нет, то давай сами сбежим в Кыж. Сами узнаем, там Русаков или не там. И как живут бабушка с Юлькой.

А вполне бывалый детдомовец, семилетний Стёпа ответил:

— Бегали у нас одни такие… Бегали, бегали, да никуда не добежали. То самое выйдет и у нас… Думаешь, Гуля слепая? Или Косова — слепая? Или другие воспитатели ничего не видят? Да не успеем мы до интернатовской калитки домчаться, нас — гоп, стоп, за ушко и на красное солнышко! А ещё: если бы я и побежал, то уж первым делом не в Кыж, а повидаться со Степанычем.

Ответ показался Пашке резонным. Только чуть кольнуло, что детдомовский, деревенский Степаныч был для Стёпы всё же первее Кыжа, первей Русакова. Но, слегка пораздумав, Пашка не стал спорить и тут.

Стёпа тем временем внёс предложение своё:

— Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воробушка изловить. Устроить где-нибудь потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе — как чиж, а мне — как цыплёнок. Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!

— С воробьём не получится, — выступил в свою очередь знатоком Пашка. — Воробьи — хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыплёночка заиметь было бы неплохо.

— Но как?

— Высидеть самим! — всего лишь иронически усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыплёночка Стёпа тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.

— А что? Всего и надо, — обрадовался он, — сбегать на кухню, стибрить сырое яичко! Запрятать за тёплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птицефабрике! Степаныч мне об этой фабрике рассказывал, когда мы наезжали в район.

— Чудесно! — восхитился теперь на полном серьёзе и Пашка. — Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси, не то впопыхах раскокаешь… Скажи тёте Поле, поварихе: живот, мол, ослаб. Она добрая, она поверит. Мне моя бабушка, как только что с животом — первым делом всегда давала сырое яичко… Но чур, Стёпа: тайна эта только на двоих! Слово?

— Слово! — поклялся Стёпа.

И всё же тайна меж двоих держалась совсем недолго.

Когда Стёпе повезло на кухне, когда они с Пашкой, натрамбовав за тёплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то тут же на эту свою «птицефабрику» принялись заглядывать бесперечь.

Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они всё отпрашивались из класса выйти: то один поднимал над партой руку, то другой.

Гуля их отпускала-отпускала, да наконец спросила:

— У вас что? Нездоровье какое-нибудь?

И Стёпа едва было, как тёте Поле на кухне, учительнице не брякнул: «Ага! Животы!» Да смекнул, что тогда придётся шагать с Гулиной запиской к врачу и ответил:

— Теперь нездоровье прошло, теперь у нас только здоровье.

После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.

Но на переменках-то повсюду роились ребятишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда группа мальчиков первого «Б» класса укладывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоёвывал свою парту, сказал хмурым басом: