Любовь Воронкова - Где твой дом?

Женя робко дотронулась до его руки. Он благодарно пожал ее пальцы.

— Почему вы расстались с ней?

— Она лгала мне.

— И только?

— А по-вашему, этого мало?

Женя посмотрела ему в глаза. А она сама могла бы простить ложь? Нет.

А если бы очень любила, если бы очень-очень любила, могла бы? Тем более нет.

— Нет, это не мало, — сказала она Арсеньеву, — этого простить нельзя.

Какое-то время они шли молча. Тонкий туман стоял над озером, в темной воде смутно отражалась желтая луна. Женя никогда не видела такой колдовской ночи.

— Осталось всего два месяца. Даже меньше… — сказал Арсеньев.

Женя поглядела на него.

— Вы о чем говорите?

— О разлуке с вами.

— Почему?

— Вы же скоро уедете.

Женя, не сознавая этого, крепче схватилась за его руку.

— На целую зиму. До самой весны. А когда вернетесь… Да и вернетесь ли…

Женя молчала.

— Вы хороший человек, Женя. Вы волевой человек, — продолжал Арсеньев. — Вы многого добьетесь в жизни. Не возражайте — я все понимаю. Я понимаю, чего стоило вам добиться своего.

— Вы ошибаетесь, Григорий Владимирович. Если вы о моем институте, то мне это ничего не стоило. А вот чтобы остаться здесь… Это обошлось не просто. Да и не совсем обошлось еще…

— Остаться? Что вы сказали?

— Да. Остаться.

— Это — ради отца?

Женя почувствовала, что краснеет до самых бровей. Она опустила голову. Арсеньев с доброй улыбкой посмотрел на ее темные завитки, заслонившие лицо, как смотрят взрослые люди на смутившегося ребенка.

— Ну вот и добился, и расстроил человека, — сказал он. — Ну хорошо, Женя, поговорим о другом. Я понимаю.

— Нет, вы не понимаете, Григорий Владимирович, — Женя подняла голову и откинула волосы со лба, — вы не знаете… Отец сам велит мне ехать.

— Сам велит? — Арсеньев усмехнулся. — Ну, правильно, иначе он и не мог поступить. Впрочем, у нас об этом уже был разговор. Женечка, простите меня. Мне больно обидеть вас… Савелий Петрович — ваш отец…

— А мне, вы думаете, не больно? — прервала Женя. — Мне, может быть, больнее.

— Я рад, что вы…

— Что я не такая уж подлая?

— Ох, как страшно вы на меня взглянули! — Арсеньев с улыбкой заглянул ей в глаза. — Рассердить вас, пожалуй, опасно…

— Вот и не еду я никуда, — тихо сказала Женя. — Я подала заявление в бригаду.

— Значит, я все-таки прав. Все-таки вы действительно волевой человек! Но Савелий Петрович… — с горькой усмешкой добавил Арсеньев, — он верен себе…

— Да. Вы Лучше знаете моего отца, чем я.

— Мне не раз приходилось сталкиваться с ним на работе… — Почувствовав, что ей очень тяжело, Арсеньев поспешил заговорить о другом: — Вам нравится «Обыкновенное чудо»?

— Это мало сказать — нравится. Я влюблена в эту пьесу.

— Я тоже.

Они шли по безмолвной улице, и луна глядела на них сквозь ветки спящих ракит, склонившихся над дорогой. Шаг за шагом они приближались к дому, и каждый с грустью думал, что счастливые минуты кончаются и что скоро надо будет расстаться. Дошли до калитки и остановились под кущей смутно желтеющих золотых шаров. Они стояли и глядели друг другу в глаза. Они стояли молча, потому что в такие минуты слова не нужны.

Были и такие в совхозе, что подсмеивались над молодыми утятницами. Ребята — полеводы и огородники поддразнивали Руфу и всю ее бригаду.

— Ути-ути! — кричали они. — Хвостики, перышки!

А старые кумушки повторяли свое:

— И для этого надо было столько лет учиться? Да мы и без всякой грамоты любую скотину, любую птицу выращивали.

Руфа не оставалась в долгу:

— Вы, тетечка, выращивали две утки да третьего селезня. А у нас восемнадцать тысяч. Вот и попробуй сохрани их всех без науки. Тут и накормить надо знать чем, и как, и когда… Вон, слышали, в колхозе «Мир» привезли пятьсот утят, пустили всех в пустую избу, кормить стали чем попало. Они все пятьсот и подохли за одну ночь.

А ребятам отвечала просто:

— Посмотрим, кто больше заработает! Людям не только хлеб, но и мясо нужно.

Но все эти разговоры и шутки хороши были до того дня, пока не нагрянули в бригаду утячьи полчища. Руфа, хотя и сохраняла невозмутимый вид, ощутила это как бедствие. Да и все ее подруги опомниться не могли от того, что на них свалилось. Тысячи желтых, неуклюжих, падающих, зябнущих птенцов толпились, жались в кучу и непрерывно пищали. Брудеры захватывали своим теплом широкий круг, но каждому утенку хотелось быть непременно в самой середине, где потеплее. Утята пищали, толпились, теснились, опрокидывали слабых, мяли их своими розоватыми широкими лапками…