Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

Стало вдруг пусто, тихо и грустно. Снова вспомнились мне мама и бабушка. И подумал я: «Хорошо бы этот солдат и был бы мой отец! Мы бы с ним домой поехали!»

Неожиданно я услышал, что сбоку, в большом кусте, кто-то есть и дышит.

«Ага, — подумал я, — спрятался и считает, что если я его не вижу, так, значит, и не могу обнаружить…»

— Эй, кто тут пыхтит? Выходи! — крикнул я. — Выходи, а то стрелять буду! — крикнул я ещё раз.

Из куста вылез Шурик и, с тревогой поглядывая по сторонам, зачастил, едва переводя дух:

— Я к тебе бежал, думал, не успею! Они тебе «тёмную» хотят… Сюда идут! А я обратно побегу, а то узнают…

И он исчез так же внезапно, как и появился. Я тоже хотел было прямо за ним отправиться в лагерь, где, конечно же, им труднее будет меня отлупить — там народу полно, а тут нет никого…

Но я опоздал, пока раздумывал.

Из одного куста высунулось лицо Сютькина, из другого выглянул Витька-горнист, и ещё двое подскочили сзади. Четверо их было на меня на одного, и они бы мигом, они бы легко со мной сладили.

— Справились, да? — заорал я им. — Эх вы, подхалимские хари, обрадовались, да? Нате, бейте, а мне плевать.

А они мне, да шёпотом почему-то:

— Тихо ты! Не вопи. И не брыкайся лучше. Нам, если ты хочешь знать, пендаля тебе разрешено врезать. Только мы сейчас и не будем тебя — мама Карла тут где-то ходит. А мы уж тебя потом. Мы тебя лучше после отбоя…

И они вчетвером повели меня, поволокли, дёргая, подталкивая и пихая…

Мы шли вверх на холм, где за деревьями, за забором был наш лагерь, и там кто-то неумело, пискливо и хрипло, тужился вместо Витьки сыграть подъём или на полдник — строиться.

— Я побегу, ребята! — спохватился Витька и, бросив меня, кинулся бегом в гору, а я тогда стал вырываться от остальных. Вывернулся у них из рук и тоже побежал.

— Куда? Куда? — вопили они и гнались за мной, окружая.

— Но я бежал прямо в лагерь. Я промчался по всему лагерю, чуть не сшиб на пути ту самую, с бантиком, из малышового отряда… И с разгона вдруг как врежусь головой прямо в живот мамы Карлы, которая разинула рот и стала глотать воздух. Одной рукой она ловила свои очки, а другой поймала меня за шею и тогда, с мукою в голосе, спросила:

— Где ты был, Табаков, и почему не обедал? Голодовку решил объявить? Не имеешь права! Из-за тебя весь лагерь волнуется. Ступай в столовую!

«Волнуются, как бы не так! — думал я. — А «тёмную» мне устроить хотят — тоже от волнения?»

И ещё я думал: «Ага, голодовку? Это хорошо бы! Как же я сам-то не догадался? Натаскал бы сухарей сначала, спрятал бы, а потом как дал бы им голодовку на целую неделю!»

Но у меня уже созрел другой план…

Я сидел в столовой и ел обед вместе с полдником. Дежурные девочки из второго отряда сами позвали меня за чистый стол, и сами мне всё принесли, и встали кругом поглядеть на то, как я буду голодать. Сзади шептались, и я понял: они думают, что я откажусь от еды и тогда придёт врачиха и ещё кто-нибудь. Меня свяжут, разинут мне рот и станут меня силком потчевать и угощать… Всем хотелось посмотреть на этот смешной цирк. Но я их разочаровал: сел и принялся уписывать. И компот выпил от обеда, и молоко от полдника — всё съел, ничего не оставил для принудительного кормления.

Девочки глядели на меня и перешёптывались, а когда мне понадобилась соль — кинулись вдвоём и принесли две солонки. Потом вышла из кухни толстая, добрая повариха тётя Мотя и сказала:

— Кушает? И правильно. А голодать — глупость! — Она подошла, поглядела на меня и провела своей горячей и мягкой рукой по спине, да вдруг закричала так, что я испугался: — Пила! Батюшки, да ты худее, чем кошка! Ешь, — сказала она уже потише, зато свирепо, и сама засмеялась, и добавила уже ласково: — Потом ты пойди к дилектору, — так она начальника лагеря называла, — поди попроси прощения. Я уж ему скажу!

— А я не виноват ни в чём, тётя Мотя!

— Ну?.. — удивилась тётя Мотя.

— И я удивился и обрадовался — поверила! С первого моего слова, сразу поверила! Вот если бы и ещё кое-кто так же!

А тётя Мотя мне:

— Что ж тогда дурью мучаешься? Тогда иди к нему да и пожалуйся! Пусть разберётся, а чего ж это такое? Я ему скажу.

— Не пойду я жаловаться… Неохота.

— Значит, гордость заела. А тут дело простое: или ты прощения просишь, вину свою признаёшь, или говори, свою правду требуй! Ну ладно, ешь-кушай. Не буду мешать. — И она снова провела по моей тощей спине тяжёлой, толстой, мягкой и горячей рукой.

Я поел.

Девочки, поняв, что голодовки не будет, уже разошлись, и тогда я спрятал потихоньку за пазуху булочку от полдника да ещё сухарей чёрных прихватил. Это у нас хлеб недоеденный сушили и — бери сколько хочешь, грызи! Я и взял себе, сколько надо, и соли в бумажку отсыпал.