Жанна Браун - Переправа

Сейчас, стоя на середине умывалки, набитой солдатами, Юрка чувствовал себя защищенно, зная, что в обиду его не дадут. А солдаты хохотали, не подозревая, что Зиберов берет реванш, нутром, видимо, почуяв, что Белосельский не терпит насмешек.

Ваня вспомнил разговор с Зуевым и его предупреждение… «Что же делать?» — лихорадочно думал он, глядя в черные ненавидящие глаза Зиберова. Эта ненависть не столько пугала, сколько удивляла его, но доискиваться первопричины не было времени. Ситуация требовала действия. «Спустить — обнаглеет вконец. Нет, отпор и отпор на его же уровне, иначе опять не поймет…»

А Юрка смотрел на него ухмыляясь, скаля белые ровные зубы.

— Не по ноздре, значит, черная работка? Ручки болят? — И приказал небрежно, через плечо: — Павлик, а ну разотри мне спину!

Длинный остроносый Павлов поспешно схватил полотенце и начал тереть упитанную мускулистую спину Зиберова, а тот продолжал трепаться:

— А у нас не болят. Мы пахать привычные, верно, мужики?

— Юрка, чего ты причепывся к хлопцю? — удивленно спросил Степа Михеенко.

— Я? К нему? Да на кой он мне сдался? Просто понять не могу — пэтэушник, а строит из себя интеллигенцию… Кто там щелкал, что у него отец академик? Был бы академик, так определил бы сыночка в институт, а не ПТУ, точно, мужики? Врал бы, Белосельский, поскладнее, а то курам на смех — а-ка-демик! А я бы всех интеллигентов на черную работу загнал. А то выучатся за наш счет и по заграницам раскатывают, прибарахляются. Вон Лозовского выперли из института, и правильно. Нечего наши рабочие денежки на всяких кучерявых тратить!

Раздались одобрительные возгласы. Некоторым слова Зиберова пришлись по душе. Сдерживая перехватившее горло бешенство, Ваня развернулся и хлестнул Зиберова по лицу мыльной рукой.

— Ты, человекообразное… не смей примазываться к рабочим!

В наступившей тишине его слова прозвучали громко и холодно.

— Убью! — взревел Зиберов, вытирая ослепленные мыльными брызгами глаза.

Ваня напрягся, сдерживая нервную дрожь.

— И запомни: еще раз сподличаешь, я за себя отвечу, но и тебя на всю жизнь проучу.

Зиберов протер наконец глаза и рванулся к Ване, но между ними встал Коля Степанов. Схватив разъяренного Юрку за руки, Коля оттолкнул его к окну. Вмешательства другого солдаты не потерпели бы: двое дерутся — третий не лезь, но Колю уважали. Зиберов заметно растерялся. Степанов был на стороне Белосельского и ссориться с ним открыто Зиберов не хотел.

— А ему, значит, все можно? — крикнул он.

В умывалку не вошел, а влетел улыбающийся, веселый Мишка Лозовский. Взглянув на хмурые лица солдат и троицу возле окна, Мишка мгновенно оценил ситуацию и вскипел:

— Иван, мне не дал, а сам? Нервы сдали? Ну, абзац, Юрка, сейчас я тебе буду делать больно!

Степа Михеенко придержал Мишку за плечо.

— Не лезь, хлопец. Твоей доли тут нема.

Ваня оглянулся, взглянул на кипящего Мишку и порадовался в душе: хорошо, что Мишка не слышал подлых слов Зиберова, иначе его даже Михеенко не смог бы остановить.

— Как это нема? — горячился Мишка, пытаясь стряхнуть с плеча железную пятерню Степы. — А ну, Рафик, скажи! Ладно, помолчи лучше. Зиберов еще утром схлопотал бы, да Иван не дал, миротворец несчастный!

Коля Степанов резко сказал:

— Все, мужики. Кончили. Юрка, вали отсюда. Ты свое получил законно.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Зиберов и, сузив глаза, пошел к двери. По дороге, будто случайно, толкнул Лозовского плечом так, что Мишка пошатнулся от неожиданности… расхохотался.

— А кормой, мужики, кормой-то, как граф, вихляет… Умереть, уснуть, не встать на зарядку!

Мишкин смех точно снял гипноз. Солдаты задвигались, заговорили. Кто-то возмущался Зиберовым, но большинство искренне недоумевало:

— А что такого Юрка сказал?

— Белосельский, ты всегда с пол-оборота заводишься?

Ваня молчал. На душе у него было паскудно.

Дверь широко распахнулась, и на пороге, как в темной раме, возник благоухающий одеколоном, наглаженный и свежий старший сержант Зуев. Словно не он, а кто-то под его личиной отработал целый день на стройке, на самом тяжком и грязном участке — у бетономешалки.

Зуев сложил ладони рупором и пропел, подражая сигнальной трубе:

— Второй взво-о-од, кончай базар! — И, опустив руки, громыхнул командирским баритоном: — На собрание — мухой!

Ваня сел за последний стол в углу возле окна. После вспышки гнева он чувствовал себя опустошенным, точно сумка, из которой вытряхнули содержимое, оставив на дне крохи прежнего богатства. И сожаление. Не о том, что произошло, — там все было правильно, а о том, что всего этого могло бы и не случиться.