Николай Никандров - Белый колдун [Рассказ]

Надька не любила и боялась этого нижне-ждановского богатыря, который, казалось, если хорошенько выпьет, то один может раскидать всю деревню, забросить кого за лес, кого за речку.

И теперь, поглядывая со стороны на его могучие короткие ноги в лаптях и упитанные румяные щеки, осыпанные красными завитушками, Надька вспомнила, как однажды, когда она играла с его девчонками, он, ни за что, больно надрал ей уши. Сами они были виноваты, первые задирали ее и затеяли ссору, а когда она начала обороняться, они с визгом, точно их режут, побежали жаловаться отцу. Во второй раз, тоже из-за девчонок, он опять было погнался за ней или сделал вид, что гонится, но не догнал, а только попугал, потопал так на месте ногами и покричал своим голосищем: «а-та-та-та, даржи, даржи ее»!

Видя, какие хорошие деньжонки Гаврила Силантич огребает с баб за ческу шерсти, Надька стала подсчитывать в уме, сколько у нее овечьего волоса в обоих узлах и сколько Устя должна будет ему уплатить. В одном узелке 1 1/2 кило, в другом 2. Если считать по двугривенному с кило, то сколько же это составит всего…

— Устя, твой черед! — кликнула в это время одна баба, выбирая из корзины под машиной готовую, взбитую, пышную шерсть, легкую, как пушок.

— Надька! — в свою очередь закричала с места Устя сестре, голосом, привыкшим распоряжаться. — Ступай, сбивай шерсть!

Надька вздрогнула, вскочила с пенька, вцепилась пальцами в узлы, глянула на прощанье, не забыла ли чего на земле, и заспешила к машине, где уже поджидали ее.

Она развязала узлы, взяла первый ком шерсти, растрепала в руках, бросила в машину…

Гаврила Силантич, обнажив белые зубы, весело гикнул на чалую, махнул рукой на баб, чтобы больше никто не совался к машине. Чалая понатужилась, дернулась с места, мотнула головой и поплелась своим трудным небыстрым шагом по выбитому канавкой кругу.

Машина заработала, застучала; где-то, в неисправных местах заверещала, заохала. Барабан шерстобитки завертелся; валики с частыми металлическими зубьями замелькали; натянутое полотно двинулось, поползло, унося в утробу машины Надькину шерсть…

А Надька, закусив от напряжения губы, энергично раздирала в руках комья свалявшегося, плохо промытого овечьего волоса и все подбрасывала на бегущее полотно, все подбрасывала.

— Это ты какие же комы бросаешь?! — закричал вдруг откуда-то на нее Гаврила Силантич. — Машину хочешь мне поломать?! Нешто машина в силах такие огромадные комы разбить?!

У Надьки закраснелось лицо и задрожали руки.

Она выхватила обратно из машины ком, на (который указывал хозяин, и стала быстро-быстро растрепывать его на маленькие клочья. Ком вырвался из ее рук, упал снова на движущееся полотно, пополз к барабану…

Малька не знала, брать его или оставить.

— А этот? — еще пуще заорал хозяин, не видишь?!

Надька растерянно сунулась правой рукой к самым валикам, утыканным стальными зубьями, хотела поймать уплывающий ком. В этот момент что-то крепко схватило ее за рукав кофты и потащило руку под барабан…

— Рука! — не своим голосом закричала рядом стоявшая баба, в ужасе отвернулась от машины, схватилась за щеки, закрыла глаза, присела. — Рука!

— Рука! — одна за другой подхватили и заметались еще несколько баб. — Рука!

Надька попробовала выдернуть руку из-под барабана, сильно рванула ее к себе, но острые гребешки валиков уже впились во всю ее кисть, во все пальцы, во всю ладонь, и затаскивали руку дальше. И от Надькиного рывка назад стало еще больнее.

Все кинулись к чалой, чтобы остановить ее, но та, словно поняв в чем дело, уже стояла, уже спала, на раскоряченных передних ногах, со свисающей между ними мордой, с приспущенными веками глаз.

Чтобы высвободить из машины затянутую руку, пришлось повернуть барабан в обратную сторону.

Когда это сделали, бабы глянули, застонали и отвернули перекошенные лица.

На стальную щетку, на острые шипы валика, была крепко пришпилена кисть руки Надьки, ободранная, без кожи, — красная лепешка, вся истекающая кровью.

Распятую на зубьях пятерню девочки сняли; на валике в нескольких местах висели обрывки мяса; между зубьями краснела стекающая кровь…

Надька покорно давала другим держать свою руку, делать с ней, что хотят. А сама, с круглыми, вылезшими, совершенно дикими глазами стояла и молчала.

Тогда стала кричать на всю улицу ее сестра, Устинья.

— Чего ты кричишь? — одеревенело проговорила Надька сестре. — Мне не больно.

И уже никто не заботился о своей очереди бить шерсть. Все думали только о том, как бы облегчить муки несчастной девчонки, спасти, если еще возможно, ее пропавшую руку, столь важную, столь необходимую для женщины в крестьянстве.