Серафима Полоцкая: Роль, заметная на экране

Я — азиатка — принадлежу к расе монголоидов. Прежде это, кажется, называлось «желтая» раса. Расисты должны считать, что я низшее, неполноценное существо. Я — низшая, желтая… Смешно! Смешно вовсе не потому, что моя кожа светлее, чем у «белой» Коняши. Мы с ней во всем как родные! Наши вкусы и привязанности похожи, мы одинаково смотрим на труд, на любовь, на долг… Чем мы хуже или лучше друг друга?.. Просто смешно!..

И не смешно тоже… Я желтая — низшая и должна остановиться перед какими-то дверями, в которые может войти моя «белая» Коняша. К тому же расисты признают только «высшие» расы, и перед славянским носом моей подруги тоже могут захлопнуться какие-то двери. Во все это невозможно и страшно поверить, но так оно и есть!

Наш фильм может стать протестом против этого, и не годится мне стоять с разинутым ртом посреди тротуара, вместо того чтобы бороться! Надо было собрать силы, чтобы победить свою трусость и начать все сначала, поступая как взрослый человек.

В обкоме партии мне удалось добиться приема у инструктора. Эта строгая на вид женщина, выслушав меня, сказала:

— Девочка, ты говоришь о важных вещах… Почему же не приехал никто из взрослых артистов? Я тебя как-то не совсем понимаю…

Я чуть не заплакала, но повторила всю историю сначала.

— Ну вот что, — сказала она, дослушав. — Успокойся, обдумай все хорошенько и запиши, что считаешь нужным. Понятнее. В форме заявления, что ли… И прежде всего успокойся… Садись за тот пустой стол. Я сейчас дам тебе бумаги…

— А можно, я завтра? — прикинув кое-что в уме, спросила я.

— Хорошо, приноси завтра. Представитель главка заболел, приступ холецистита, что ли… Словом, решаться все будет через несколько дней… Если понадобится, мы тебя вызовем тогда…

Получилось, что я поставила правильный диагноз желчному человеку в берете. Наверное, слышала от бабушки какие-нибудь признаки… Только это, к сожалению, не имело отношения к делу, ради которого я тайком убежала с «Батыра».

Вернувшись к друзьям Мансура, которые меня приютили, я достала из чемодана свой дневник, который начала вести от одиночества в первые дни на «Батыре», а потом уже по привычке… Я записала события дня в веселых тонах, как всегда почему-то старалась делать в трудные минуты…

Мне тогда не приходило в голову, что все остальное я запишу спустя много дней. Я начала листать тетрадку. Писать заявления я умела не лучше, чем объясняться с начальством, а потому решила отобрать из дневника самое важное.

Я стала перечитывать его, беря в скобки лишнее — всякие разглагольствования о чувствах — и оставляя только записи о событиях, имевших такие печальные последствия. Потом прочла подряд все, кроме взятого в скобки, и… ничего не поняла.

Я пришла в отчаяние. Ну ладно — не умею говорить, что тут поделаешь? Но ведь по русскому языку в училище у меня были одни пятерки, а последние годы я была бессменным редактором школьной газеты, и все равно никакого толка! Когда читаешь тетрадь целиком, одно вытекает из другого, а вычеркнула лишнее — и вся логика событий исчезла, поступки и слова людей спутались…

Одни голые факты моей тетради ничего не объясняли. Действия тети Ани и Вадима не были преступными в уголовном смысле слова, их не за что было тащить в милицию. И становилось понятно, почему мне сегодня говорили:

«Незаменимых нет… Не боги горшки обжигают — справятся и те, если возьмутся с энтузиазмом… Главное дело — план!»

Все эти слова были правильными, только в данном случае совершенно не подходили! Тетя Аня и Вадим были преступниками, ради собственной выгоды готовыми пожертвовать смыслом всего нашего дела и вместо фильма о простых людях, думающих и чувствующих, как и все на нашей земле, изготовить пустое зрелище, украшенное богатыми костюмами актеров и музыкой. Они готовы вместо оружия, разящего зло, сделать только его форму, раскрасить во все цвета радуги и выстрелить холостым патроном. И мне надо было объяснить это.

Но нельзя же посылать весь дневник. Кому, например, нужно описание реки, которую все видели столько раз! Не говоря уже о тех строках, где я, отступив от шутливого тона, пишу о любви, о стыде за эту любовь…

На клетчатой бумаге за черной клеенчатой обложкой открывалась моя душа.

Многого не можешь понять, пока не испытаешь на себе.

Еще так недавно, удобно усевшись за партой, я спокойно рассуждала о горьковском Данко. Как и все школьники во всех школах, я не забыла отметить поэтичность образа, высокую идейность. Отдать сердце казалось таким естественным… Теперь же, когда дело дошло до того, чтобы приоткрыть собственное, хотя бы на бумаге, без всяких кровоточащих ран…