Святослав Сахарнов - Там живут одни киты

Прочли литмонтаж. Сплясали гопак. Спела Димина мать.

Пела она хорошо. На ней был русский сарафан и шапочка Когда она пела, прижимала руки к груди и тихонько раскачивалась.

Дима поглядывал по сторонам и считал, много ли ей хлопают.

— Сцена из трагедии Пушкина «Борис Годунов», объявил ведущий. — Исполняет старший лейтенант запаса Петров.

Потушили свет.

В темноте было слышно, как дёргаются кольца — открывали занавес.

Из-за боковой кулисы на сцену упало пятно неверного дрожащего света. На сцену вышел царь.

— Достиг я высшей власти… — начал царь негромко. Эдик сидел на краю сцены. Рот у него был открыт. Вместо старшего лейтенанта, гладко выбритого, в шинели и фуражке, по сцене медленно шёл, держа в полусогнутой руке подсвечник, старик-царь. Старик был с бородой. Когда он говорил, борода дрожала, красные и чёрные тени прыгали но его лицу.

— …Шестой уж год я царствую спокойно, — жаловался царь, — Но счастья нет моей душе… Напрасно мне кудесники сулят…

Старик, тяжело неся накинутую на плечи шубу, вышел на середину сцены.

— Кто ни умрёт, я всех убийца тайный…

В голосе царя что-то дрогнуло.

В зале всхлипнула какая-то женщина.

— Я отравил свою сестру царицу.

Царь уронил шубу с плеч и бесшумно закружил по сцене.

— Переигрывает! — шепнула Димина мать. Она переоделась и, пройдя в зал, села на корточки около ребят.

— … беда! Как язвой моровой

Душа сгорит, нальётся сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрёк, — бормотал царь. Глаза его сделались безумными. Дымили, потрескивая, свечи, то вспыхивали льдом, то наливались кровью серебряные разводы на царском кафтане. Царь поднял руку, защищаясь от страшного видения, и попятился к тому углу сцены, где сидел Эдик.

Раздался треск: Эдик упал в оркестровую яму. Но зал не шелохнулся.

Закончил Петров.

И тогда раздались аплодисменты. Когда они стихли, послышались всхлипывания. Плакали двое — Мартыниха в последнем ряду и Эдик в оркестре.

Петров стоял у боковой кулисы, кланялся и смотрел в тёмный зал невидящими глазами. С подсвечника в его руках на доски падали белые капли воска.

Ведущий объявил неправильно. Телефонограмма об увольнении Петрова в запас пришла только через неделю.

На пирсе, откуда уходил с оказией до Хабаровска Петров, его провожали Мартыниха, Эдик и Дима.

Мартыниха, подперев ладонью щёку, смотрела, как грузят на буксир вещи пассажиров.

— Прощай, Эдик! — сказал Петров и погладил Эдика по голове. — Прощайте и вы, и ты.

— До свидания! — сказал Дима. — Вы очень хорошо играли. Я в Севастополе в театре был, вы — лучше.

— Всего вам! — сказал Эдик. — Я со скалы вам ещё помашу!

Пассажиры взобрались на буксир. Он запыхтел, отвалил, направился к островку посредине бухты. У острова на якоре стояла баржа. Она доверху была загружена консервными ящиками. На каждом синей краской было написано: «Надежда».

На баржу завели канат. Подняли якорь. Когда миновали поворотный буй, Петров перешёл на корму — в последний раз посмотреть на берег.

Чёрно-зелёные сопки стерегли Надежду. Левее входа в бухту из воды торчал острый кекур. На его вершину карабкалась маленькая фигурка. Она торопилась, цеплялась за невидимые уступы, упорно ползла вверх.

Город стоял на берегу лимана. В лимане кончалась река Амур. Ближе к реке дома в городе были двухэтажные, подальше — в один этаж. За одноэтажными домами начиналась тайга. Амур плыл мимо города жёлто, неторопливо. В лимане за далёкой полоской сахалинского берега целый день кочевали облака.

Это был город лесорубов, рыбаков, лоцманов.

Июльским днём из города в лиман вышел катер с баржей.

Стучал дизелёк, баржонка на провисшем стальном тросе рыскала из стороны в сторону. В рулевой рубке рядом со старшиной катера стоял лоцман.

— Та-ак, — сказал лоцман и посмотрел на маленький катерный компас. — Чуть левее бери: сейчас под берегом буй откроется. От него и пойдём.

Показалась цепочка буев — красные конические бочки с решётчатыми башенками. На башенках поблёскивали резными стёклами фонари.