Александр Лебеденко - Первая министерская

Когда раздался звонок, мальчики не вскочили со своих мест, как обычно, и в полной тишине дали педагогу закончить урок.

Но зато с его уходом поднялась буря. Матвеев вскочил на парту, застучал каблуком в верхнюю откидную доску и заорал:

— Рано радуетесь! Мы его живо сократим. Разговорился. Бердичевский соловей!

— И заметили? Все только про бунт, только про бунт! — закричал Казацкий.

— Эти фокусы мы знаем! — продолжал кричать Матвеев. — Вот пойдем к директору и обо всем доложим.

— А что ты, собственно, доложишь? — спросил, сдерживаясь, Андрей. — Что он сказал непозволительного? То, что он говорил, в газетах пишут.

— В жидовских газетах! — кричал Матвеев. — И потом, что можно в газетах, того нельзя в гимназии.

— Не всем известно, что ты не дорос еще до политических вопросов. Он, видимо, на тебя не рассчитывал.

— Ну вас к черту! — выругался Козявка. — Чего переполошились? Сколько таких на руку идет? — Он выставил вперед мясистую лапу.

Но спор не утих. Было известно, что в классе есть два лагеря, две враждующие стороны: патриоты и либералы, но до таких открытых столкновений никогда не доходило.

Когда гимназисты по звонку вывалили в коридор, к пятиклассникам группами подходили ученики старших классов. Они жадно расспрашивали о том, что говорил новый педагог, как он себя держал, ставил ли баллы и вообще что это за птица. Пятиклассники с преувеличенно серьезным видом пускались в длительные рассуждения по поводу первого урока нового историка.

— Послушай, Андрей, — спросил Котельников, — почему Матвееву так не понравился новый преподаватель?

— Патентованный тупица! Отец — бранд-майор, в Союзе русского народа [4] Черносотенная организация. . А сын мечтает быть гусаром. Учится на одних колах. Зато марши всех кавалерийских полков дует наизусть. Формы всех полков за сто лет изучил на зубок. А больше ничем не интересуется.

— Курточка обтянутая, коротенькая, — перебил Ливанов, — штаны — диагональ на штрипках — вот-вот лопнут. А из карманчика — гроздь брелоков. Матвеев ходит, а брелоки звенят.

— Самый счастливый день в его жизни будет, когда он наденет погоны. Ну и, конечно, патриот умопомрачительный.

— Не один Матвеев придерживается таких взглядов, — раздался вдруг голос из дальнего угла класса. Это говорил невысокий, болезненного вида юноша, один из трех евреев, принятых в класс «по процентной норме».

— Наконец-то ты, Гайсинский, заговорил, — рассмеялся Андрей. — А ты больше все молчишь в кулачок.

— Речь — серебро, молчание — золото, — усмехнулся Гайсинский. — А в гимназии, пожалуй, даже не золото, а платина. А для евреев — бриллиант.

Нечего было возразить на это.

— У нас немало ребят, которые думают так, как Матвеев, — продолжал Гайсинский. — Например, Козявка, Казацкий, Кириченко… Или, например, Салтан. Впрочем, смеет ли исправничий сын иначе мыслить? А разве ваши классные либералы знают, чего они хотят? Они тоже не отдают себе хорошенько отчета в том, что делается.

— Ну, это ты зря, — обиделся Андрей. — Я каждый день читаю газеты. И притом не «Киевлянина», а «Киевскую мысль».

— Мало читать, нужно и думать…

— Ну, ты известный социал-демократ.

— Не надо об этом в классе! — испуганно вскинулся Гайсинский.

— А разве в классе нельзя говорить о политике? — спросил Котельников.

— О, святая наивность! — воскликнул Ливанов. — Если составить список вещей, о которых нельзя говорить в гимназии, то получится объемистая тетрадь.

— Преувеличиваешь, — сказал Василий.

— Преувеличиваю? Считай, — он стал откладывать на пальцах, — о политике нельзя, о революции нельзя, о любви нельзя, о том, что бога нет, нельзя, об украинской истории нельзя, о Шевченко нельзя, украинские песни петь — и то нельзя…

— Каждую перемену поем.

— На дворе, на улице… А ты попробуй спеть на гимназическом вечере. Кроме «Реве та стогне Днипр широкий», ничего нельзя. На рождественский вечер наш хор хотел подготовить две-три вещицы на украинском языке, так директор начисто запретил, и Хромому Бесу влетело.

— Пожалуй, ты прав, — усмехнулся Андрей. — Синодик этот можно и продолжить.

— Вот то-то ж и оно-то, — сказал Ливанов.

— Так почему же этот новый педагог… как его зовут?

— Игнатий Федорович.

— А фамилия?

— Смешная какая-то. Не то Корешок, не то Посошок, не то Пастушок.

— Марущук…

— Да, так почему же он так откровенно высказывается?

— А ты заметил, как он хвостом вилял. Я, мол, сам патриот. Но нужно, мол, правде в глаза смотреть.