Клавдия Лукашевич - Мое милое детство

Родителей наших нет дома. Как мы любим такие вечера! Значит, нянечка всецело наша. Она прибрала свою кухню, и мы все уселись на любимый кожаный диван.

Начало всегда одно и то же. Няня спрашивает:

— Ну, мои птички, какую же вам сказку сказывать: смешную, жалостливую или страшную?

— Нет… нет… Сегодня не надо сказки. Расскажи, что вправду было.

— Что же вам рассказать-то?

— Расскажи, как дедушка женился на бабушке, расскажи про папу и маму, какая мама была «вольница», расскажи про царя, как он волю дал…

— Я уже это вам много раз рассказывала.

— Ничего, расскажи еще… Это так интересно… Наша прабабушка была строгая?

— Да, очень была строгая ваша прабабушка. Надежда Ивановна, Царство ей Небесное… Но доброе у нее было сердце, отходчивое, справедливое… Как есть начальница. Ваш дедушка ее побаивался. И по-старинному во всем слушался.

— А приют ваш был большой, хороший?

— Приют наш был не только что хороший, а лучше и быть нельзя. Комнаты большие, светлые, везде чистота. Девицы все благонравные…

— Ну, расскажи, нянечка, какая была наша бабушка? Так интересно…

И я с сестрой Лидой приготовляемся чуть не в сотый раз слушать хорошо знакомый рассказ… Мы боимся пропустить малейшую подробность. Да и нянечка с любовью повторяет эту старую историю… Она усаживается поглубже на диван, мы прижимаемся к ней…

— Какая была бабушка?..

— Бабушка ваша была такая милушка: румяная, беленькая, ну вот как картинка, как куколка сахарная… Скромная, такая-то степенная, старательная. Всех девиц в приюте лучше… Бывало, не слышно ее, идет и глаз не поднимет от совестливости… А глазки у нее, как бусинки голубые, роток крошечный, нос пряменький, а косы чуть ли ни до полу… Ну, уж скажу я вам по совести: в жизни своей я таких кос не видывала.

— Как у нашей мамы или у тети Надюши? — спрашиваем мы.

— Нет, уж где ихним косам до бабушкиных… У нее они были как завитые и такие длинные, даже головку оттягивали… В то время девушки этих затей на голове, как ваши тетушки, не делали, а волосы заплетали в две косы… Так и наши воспитанницы носили… Чистенько, скромненько — любо глядеть…

— Ну а дедушка какой был?

— Дедушка ваш из роду хорошего, дворянского, древнего… Они в шестой книге дворянства записаны…

Мы уже это отлично знали… Не раз слышали от дедушки.

— Расскажи, няня, какой он тогда был?

— Он был тогда гимназист; такой бедовый, что поди… Вы не смотрите, что он горбатый… Бывало, идет из гимназии быстро, важно… Головку задерет, в мундире… Глазки у него были черные, быстрые… Разговор такой приятный, умный… Сам веселый: все шутит да чудит… Все девицы на него заглядывались.

— И бабушка заглядывалась?

— Нет… Она была очень скромная: всегда ходила глазки вниз опустивши. Разве полагается скромной барышне на молодого человека смотреть?

— А как же ты говоришь, что все девицы на дедушку заглядывались? — ловим мы нянюшку на слове.

— Так то другие… Да и так, к слову сказать… Что вы пристали… У нас Костенька был не ветрогон какой… Не то что нынешние молодые люди. У нас, у его матери Надежды Ивановны, дети строго были ведены… Костенька маменьку ослушаться не смел… Дома, бывало, только картинки рисует или стишки пишет. Ни куренья, ни других глупостей у нас не дозволялось… А то сядет на клавикордах играть, шутит, смеется… как и теперь… И всем с ним весело.

— Как же он бабушку высмотрел?

— А так высмотрел: ходил из гимназии по двору да через решетку все заглядывал, как девицы в саду гуляют… А она там, бывало, среди них, милушка, точно уточка плавает… Только раз вечером, уже я спать собиралась, Костенька пришел ко мне и показывает картинку… Он всегда, бывало, разные шутки на всех рисовал: то сестриц с пяльцами в огромных кринолинах, а то даже и меня с ухватом или кочергой… А тут он спрашивает: «Няня, кто это?» Смотрю, — красавица… Ну, я сейчас косы узнала… Говорю: «Никак это ты, Костенька, нашу Танечку, срисовал?» А он как запрыгает, как бросился меня обнимать да целовать и все говорит: «Я так и знал! Это Татьяна… Татьяна… Пушкина…»

А я спрашиваю: «Какая такая Татьяна Пушкина… Иванова ее фамилия». А он смеется. Конечно, молод был и глуп. Молодость для всех одинакова… Только уж после я узнала, что он это все из книжки вычитал.

Кончил он гимназию, поступил в школу учиться рисовать… Очень он был к этому склонен… Поучился, кажется, года два и пристал к маменьке: «Хочу жениться».

Она спрашивает: «На ком?»… Говорит: «На Танечке Ивановой».