Айрин Хант: Недобрый ветер

— Прости, Мэри, прости, пожалуйста. Мне не следовало его ругать. Я знаю: тебе это причиняет боль. Какая-то злоба во мне сидит…

— Нет, Стефан, ты просто устал и изголодался. Съешь-ка яйцо, а из двух оставшихся я сделаю детям омлет.

— Спасибо, я наелся. Мне пора — хотим с дружками попытать счастья в одной фирме на Вестерн-авеню.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет сказать «прости» так же, как маме. Я резко отвернулся: не нужны мне его извинения! Слишком часто он на меня набрасывается безо всякой причины. Мама любит его и поэтому прощает, а я нисколечко не люблю!

Он вышел, и я повернулся к маме:

— Ма, я не буду есть, мне расхотелось.

Она промолчала, подошла к окну и выглянула на улицу. Я поднялся к себе, доделал уроки и собрался в школу.

Когда я спустился вниз, мама протянула мне кусок хлеба, намазанный маргарином.

— На перемене купи стакан какао и съешь бутерброд. Ты не сможешь хорошо сыграть на вечере, если не будешь есть.

Сказав это, она быстро вышла из кухни, точно боялась, что я заговорю об отце. Стоя у кухонного стола, я разглядывал бутерброд. Интересно, у нее самой есть деньги, чтобы выпить какао в своей прачечной? Хлопнула дверь ее комнаты, Я знал этот звук: часто его слышал, когда был маленький и надоедал ей детскими капризами. Он означал: «Оставь меня, я хочу побыть, одна».

Но сейчас она вряд ли на меня сердится, скорее, ей не хочется, чтобы я ругал отца. Я медленно засунул бутерброд в карман куртки и вышел из дому.

В последнее время школа стала моим убежищем. Учился я хорошо, и учеба была мне не в тягость. Приятелей у меня не много, зато после уроков рояль мисс Краун в кабинете музыки о моем распоряжении. И еще — Хови всегда рядом!

Играл я, пожалуй, получше многих своих сверстников. Это потому, что мама — превосходная учительница и еще оттого, что я люблю музыку больше всего на свете, Я просиживал за роялем часами, подбирая возникавшие в памяти мелодии, иногда спотыкался, фальшивил, но в конце концов нащупывал верный мотив и повторял его до тех пор, пока ноты не начинали журчать, точно ручеек.

Хови разделял мою страсть к музыке, он был на редкость одарен и обладал абсолютным слухом. Он мог напеть любую мелодию и еще что-нибудь присочинить к ней. Нотной грамоты он не знал, зато умел извлекать музыку из пианино, гитары, губной гармошки и даже карманного гребешка. Но его любимым инструментом было старенькое банджо. Он полушутя сознался мне, что где-то стянул его. Как бы оно ему ни досталось, Хови очень дорожил им. Струны пели под его пальцами, и уже после нескольких репетиций мы с ним так сыгрались, что я просто ликовал от восторга. Каждый день после уроков мы запирались с Хови в музыкальном классе, и я забывал все домашние неприятности, отцовскую угрюмость, унылые лица обитателей чикагского Вест-Сайда.

Хови рано узнал, почем фунт лиха, но беды не сломили его. Он был всего на несколько месяцев младше меня, а ростом — не выше Джоя. На худом болезненном лице выделялись большие карие глаза, которые то подергивались печалью, то наполнялись весельем наперекор всему. Родного отца он не помнил, зато у него чисто менялись отчимы, и никому из них не было до него дела. Мать спускала все деньги на виски; если же бывала трезвой, так и сочилась злобой. Хови никогда не жаловался на жизнь, он любил веселье и шутку, у него был какой-то особенный, смешливый рот, всегда готовый расплыться в улыбке. Я, наверно, потому обратил на это внимание, что сам смеюсь редко, рот у меня неулыбчивый и вид обычно хмурый. Словом, Хови был отличным парнем, в классе я дружил с ним одним.

В тот день мы разучивали музыку, которую я сочинил. Мелодия была изменчивой, нестойкой, она звучала по-разному, в зависимости от настроения или погоды, выражала то надежду, то отчаяние. Когда мисс Краун впервые услышала мой опус, лицо ее озарилось светом. Можно было не спрашивать ее мнение — и так ясно, тем более что она сразу предложила нам выступить на школьном вечере.

За окном кончался мягкий, сонный октябрьский день, казалось, во всем мире царит спокойствие и довольство. Старухе-природе все равно, есть ли у людей работа, наедаются ли досыта дети за ужином. Природа делает вид, что детский голод — вещь обычная: навозились, набегались, вот аппетит и разыгрался, ничего тут страшного нет! Если дома ждет вкусный ужин, тогда все в порядке. Когда ешь регулярно, к этому привыкаешь, будто к смене дня и ночи. Раньше я не боялся проголодаться — то был приятный, восхитительный, обычный голод! Но теперь для меня и многих-многих других голод означал совсем иное.