Михаил Глазков - Горюч-камень [Повесть и рассказы]

Странное дело, у Ольги само собой улеглось волнение, будто вовсе и не муж ее, некогда любимый, переступил порог вдовьего дома, а совсем посторонний человек. «Да он чужее чужого теперь для меня, дом родной, детей променял на какую-то… Нет ему больше места ни в сердце, ни в доме».

Захар живо огляделся. Уютом, волнующе знакомым повеяло изо всех углов. Вот печь, где он мальчонком грелся в зимние дни после школы и где слушал по вечерам материны страшные сказки. Вот чулан, с неизменными ведрами, корцами да посудой. А это уже новое: телевизор, кружевной накидкой занавешенный, картины на стене, книги в шкафу под стеклом. От этого, доселе ему не известного, пахнуло чем-то настороженно-неприязненным. Это новое безмолвно напомнило ему, что он только гость и никто более.

— Садись, — таким же отчужденным голосом вывела его из созерцания и раздумья Ольга.

Захар сел.

— Ну, сказывай, зачем пожаловал?

Захару Ольгин вопрос придал решимость, снова всколыхнул в нем приглушенную было обиду.

— Я вроде бы еще не совсем тут чужой! Это ты тогда не удосужилась в госпиталь пожаловать. Оно и правильно — кому же нужны увечные…

Лицо Ольги покрыла бледность: больно ранило Захарово обвинение.

— Если у тебя не осталось ни капли стыда и совести, то вот тебе бог, а вот и порог!

— Я не за тем приехал, чтобы ругаться. На детей, на мать хотел посмотреть. Или я не имею права? В родном-то доме.

— Почему. На детей посмотри, если они захотят тебя видеть. А на мать как бы ты ни хотел, уже не посмотришь. Спровадил ты ее до времени на тот свет.

Захар бессильно опустил голову, помолчав, спросил:

— Ждала она меня?

— Все мы ждали…

— Тогда чего же ты не приехала в сорок третьем? — резко встав со стула, неожиданно взорвался он.

— Ты не кричи! На свою там, в Норильске, покрикивай, — отрезала Ольга. Помолчала.

— А приехать к тебе тогда не могла, я уже тебе писала. Не могла, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Может, хоть теперь объяснишь.

Ольга села, с минуту собиралась с мыслями, глядя мимо Захара, в окно.

— Тем летом на нас напасть за напастью, как на проклятых. Вспоминать-то одно мученье. Ты небось, не забыл, с какими меня оставил, уходя на войну? Так вот и без того было трудно, а тут еще свекровку угораздило с чердака упасть. Сено мы туда, сам помнишь, бывало, складывали на зиму. Полезла она, а лестница и поехала по стене. Три ребра себе и высадила, до самого рождества головы с подушки не поднимала. И кормить, и поить, и посудину подавать — все одна. Побежишь в колхоз, на поле, картошку выбирать, накажешь дедке Алексану приглядеть за ней и весь день неспокойна, как она там. Все не свой глаз. А ребят с собой брала, одену кое во что и веду — и в жару и в холод, оставить-то не на кого. Ты помнишь хоть, сколько им было в ту пору?

— Как же не помнить, — глухо отозвался Захар. — Димке — пять, а Алешке, выходит, три…

— То-то и око. Потаскала я их по полям, слезыньками поумывала. И не уберегла младшенького, простудила, Надорвался весь, бедненький, от кашля, в жару неделю целую метался. Думала, богу душу отдаст. И тут получили от тебя письмо из Саратова… Не знаю, как сама-то тогда жива осталась. Гляжу, мать лежит, Алешка — на печи мечется, никого не узнает, и к тебе-то сердце рвется — не камень. Уж было собираться начала в госпиталь-то, да матушка твоя застонала: куда, говорит, ты поедешь, мне дескать, все одно помирать, а ребятишек на кого оставишь?..

Ольга поднесла к повлажневшим глазам концы косынки, перевела дух и продолжала:

— Поревела, погоревала в сенцах, чтобы Димка не увидел — он, бедняжечка, тоже весь извелся на такое глядючи, — и не поехала.

— Но ведь ты же писала, что все живы-здоровы?

— А как же бы я тебе, раненому, написала иначе. Сам подумай.

— Выходит, я во всем и виноват?

— Вини кого хошь, а я перед тобой, как перед богом, неповинна.

— Да-а, — глубоко вздохнул Захар и еще ниже опустил голову.

Долго молчал. Молчала и Ольга.

Каждый думал свое. Слышно лишь было бесстрастное потикивание часов-ходиков.

— Знаешь что, Ольга, — нарушил тягостное молчание Захар. — Ты уж простила бы меня! А?

Взволнованное Ольгино сердце ворохнулось было от покаянных слов, но обида, давняя и застарелая, не дала ему размягчиться — слишком уж много пережито! С трудом проговорила:

— Такое, Захар, не вытравить из себя, не выжечь ничем до гробовой доски. А зла я на тебя не имею — живи, как знаешь…

— Давай я тут останусь… не поеду никуда?

— Нет, незачем тебе тут оставаться. Прежнее уже не вернуть. Все перегорело. Видно, ты мне на роду не написан. Живи, говорю, как сам захотел. А о нас тебе незачем беспокоиться.