Владимир Краковский - Снежный автопортрет

И мы поняли, что он насмехается.

Рая взяла глину, запачкала пальцы, у нее даже слезы выступили, но ничего, конечно, слепить не сумела. Когда из глаз совсем уже закапало, она бросила глину на пол и выбежала из класса.

Сережка только этого и ждал. Он усмехнулся одной верхней губой и произнес:

— Критиковать умеют миллионы, а делать, — тут он усмехнулся, — единицы.

Уже тогда можно было догадаться, что Сережка зазнался, но мы поняли это гораздо позже, зимою, да и то не в самом начале, когда трещали морозы, но не было снега, а когда выпал снег. Недаром говорят: как снег на голову. Вот он и свалился, этот снег, в одну прекрасную ночь и накрыл наш город такой шапкой, что наутро я с трудом раскопал во дворе будку Финта. Я думал, Финт замерз, но он выскочил из-под снега веселый, тут же залаял, и от него валил пар.

И с этого дня стало тепло. Снег под ногой мурлыкал как котенок — сыто и важно, — самая пора играть в снежки.

Как-то вызвал меня директор — Василь Кириллович.

— Здорово в тебя вчера снежком залепили, — сказал он, когда я вошел в кабинет.

— Здорово, — согласился я. — Мама щеку вазелином смазала — и все прошло, даже удивительно… А вы откуда знаете?

— Видел, — усмехнулся Василь Кириллович, — случайно из окошка выглянул, когда ты сидел на снегу и плакал.

Потянуло же его выглянуть именно в такой момент! Мне стало очень стыдно, тем более что в кабинете сидело еще много ребят — председатели всех пионерских отрядов, я ведь тоже председатель.

— Снежки, конечно, хорошее дело, — продолжал директор, обращаясь ко всем нам, — но не вечно же друг другу синяки ставить. Есть дела поинтереснее…

На следующий день было повешено объявление такого содержания: «С 18 по 21 декабря проводится конкурс на лучшую снежную фигуру, в котором могут принять участие все пионерские отряды. 22 состоится заседание жюри конкурса и отряду-победителю будет вручен приз». Дальше шел список членов жюри, в котором была и моя фамилия.

Ни одной секунды я не сомневался, что приз будет у нас. Ведь в нашем отряде Сережка Поченцов, чье имя скоро прогремит на всю планету! Поэтому, когда решали, какой назначить приз, я мигом прикинул в голове, что больше всего любят наши ребята, и выкрикнул:

— Настольный теннис!

— Думаю, лучше лыжи, несколько пар для походов, — возразил директор.

Я оказался мужественным и твердым. Бесстрашно спорил с Василь Кирилловичем, убеждал, что снег нынче липкий, из него можно лепить фигуры, но плохо ездить на лыжах. Я говорил также, что, по свидетельству ученых, климат на земле неуклонно теплеет и поэтому нужно больше думать о лете, чем о зиме.

— Настольный теннис, — повторял я. — Лучше не придумаешь.

Меня поддержали другие ребята, директор вынужден был согласиться, и я тут же побежал в класс, чтобы сообщить радостную весть. Радостную потому, что у меня ни на мгновение не появлялось сомнений, что победителем будет наш отряд.

Уже когда обсуждали, какую фигуру лепить, мне не понравилось то, что Сережка молчал. В этом молчании чудилось что-то нехорошее. Я вообще умею предчувствовать. Когда позапрошлым летом отдыхали в пионерском лагере, мне вдруг показалось, что дома что-то случилось. И точно. Приезжаю — оказывается, у меня родилась сестра. Розовая такая, невысокого роста, безволосая и очень невнимательная. Я ей игрушку дарю в честь дня рождения, а она и не смотрит.

Вот и здесь я тоже ощутил неладное. А по дороге домой предчувствие оправдалось. Идем мы, сшибаем сосульки с крыш, а Сережка и говорит:

— Знаешь, я не буду с вами лепить.

— Как это, — спрашиваю, — не будешь?

А у Сережки лицо задумчивое и важное, как у классиков на портретах.

— Не буду, и все. Вы только помешаете мне творить. Я и без вас приз завоюю. Буду индивидуально работать. Ты, как друг, должен понять.

Это значит, я, как друг, должен оправдать его предательство. Сначала я так растерялся, что хотел хлопнуть Сережку по голове кулаком. Потом взял себя в руки и стал убеждать. Битый час стояли у нашего дома, потом полчаса на лестничной клетке третьего этажа, а я все убеждал, убеждал…

Обиднее всего, что директор не разделял моего негодования. Слушал и улыбался. Молчал и улыбался. Чтобы объяснить ему всю низость Сережкиного падения, я так размахивал руками, что свалилась шапка. А Василь Кириллович только хитро щурился, а под конец сказал:

— Ну что ж. Мы не можем запретить. Это его дело. Пусть творит индивидуально.

Я поднял шапку и ушел очень злой. А когда человек злой, у него мысли хорошо работают. Мне папа так всегда и говорит, когда задачка не выходит: «А ты разозлись». И сейчас я разозлился так, что в голове мигом созрел план. Не очень хитрый, но достаточно решительный. Но о нем потом.