Надежда Сапронова - Когда деды были внуками

У недалекого же Андрея от его легких денег так закружилась голова, что его неудержимо повлекло ими хвастаться, величаться перед людьми; и, гуляя в кабаке, он с нарочитой гласностью расходовал свои длинные рубли, чтобы показать превосходство над голытьбой.

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И, напиваясь сверх предела, Андрей в кабаке выбалтывал то, что надо было скрывать.

Так Андрей провалился…

И, чтобы избежать участи Суконина, он был вынужден спешно переменить местожительство, не оставив адреса.

Да провалившийся шпик и хозяину больше не нужен: как погашенная марка, уже не имеющая хождения. Так и разошлись дорожки Андрея и Савки.

Вскоре Савка «отличился»: неожиданно для всех (в том числе и для себя) сорганизовал молниеносную стачку за обеденным столом.

Получилось это так.

Однажды стряпуха подала на второе тушеную печенку. От печенки шел нестерпимый дух, и всем стало ясно, что она тухлая.

Шахтеры один за другим начали молча вставать из-за стола, кладя свои ложки на стол и угрюмо поглядывая на стряпуху. Та демонстративно гремела кастрюлями, делая вид, что ничего особенного не происходит. Старшие шахтеры, чертыхаясь, одевались — идти на работу.

А Савка и его сверстники — дружки-саночники и коногоны — все еще выжидательно сидели за столом: их молодые желудки совсем не насытились жиденьким супом и требовали пищи. Так прошло минуты две-три, показавшиеся Савке часами. О каждой из них в голову Савки наплывал какой-то бурый туман, а к горлу подступала и душила злоба, как тогда, у первого его хозяина — деревенского кулака. И, как и тогда, он вдруг неожиданно для себя вскочил и крикнул звонким, юношеским, срывающимся голосом:

— Да что же мы, псы, что ли, тухлятину жрать?! — и треснул изо всех сил по столу ложкой.

Вскочила и прочая голодная братва и, колотя ложками, завопила что-то несуразное.

Стряпуха сразу потеряла свой независимый вид, испуганно метнулась к кацавейке и, надевая се на ходу, не попадая в рукава, задом попятилась к двери.

Смятение вредной бабенки еще больше раззадорило ребят. Они стали швырять ей вслед куски печенки, свистели, улюлюкали… Затем, не слушая старших, повалили вместе с Савкой к конторе, куда скрылась стряпуха.

В контору они, правда, не вошли: не решились… Но зато пропели под окнами замечательную, тут же сложенную ими песню: про стряпуху, тухлую печенку и подрядчиково брюхо, какое он наел на этой печенке.

Она не была складной, эта песня, но ребятам она доставила огромное удовлетворение, облегчила их души и разрядила гнев; а через полчаса они уже снова лезли в шахту на пустой желудок.

Из конторы так никто и не выглянул. «Испугались!» — с гордостью решили демонстранты. Вся забастовка длилась не больше часа, но все же это был самостоятельный протест, и ребята имели право им гордиться.

Узнав о подвигах Савки, Кондрашов после обеда зашел к нему в барак.

Стряпуха, к счастью, отсутствовала, и Савка на свободе рассказал все, как было. Он сам не меньше других был поражен случившимся и рассказывал о нем, конфузясь за свое озорство.

Кондрашов похохотал сначала, а потом вполне серьезно сказал:

— Ну, а теперь собирай манатки: завтра выгонят.

— Я и сам так думаю, почесывая в затылке, согласился Савка.

Катаев предложил было поддержать Савку, пойти всем к хозяину, но Кондрашов сказал:

— Не надо, пусть гонят. Я ему другую работу нашел: та лучше будет.

Утром Савку действительно вызвали в контору и предъявили расчет. Савка с удивлением увидел рядом с собой Кондрашова, тоже берущего расчет — добровольно. Испуг, радость, изумление отразились на Савкином лице так открыто, так явно, что Кондрашов предостерегающе подмигнул ему на конторщиков и заговорил с ними.

Полдня ушло на подсчеты и расчеты: за стол, квартиру и прочее.

Выйдя из конторы, Кондрашов объяснил:

— Я и без тебя собирался уходить, пирожок ты мой недопеченный; приглядываться шибко ко мне стали — значит, все равно не нынче-завтра выгонят. А сам-то я сейчас уйду с чистеньким документом и с аттестацией: мастер я неплохой. Да к тому ж товарищи на днях сказывали, на соседней шахте кузнец домой едет: его место и займу. Кстати, листовочки там, говорят, раскидывать народу не хватает: вот мы с тобой этим и займемся. Идет?

Савка от радости не находил слов…

Переночевав последнюю ночь в бараке, Савка поутру вышел из него вместе с остальными: те — на работу, до вечера, Савка — навсегда.