Любовь Воронкова - Детство на окраине

запел Сенька в ответ, и в круг вошел «известный есаул» Ваня Лук-Зеленый.

Продолжалась песня, и тут же шла игра. Атаман требовал «ворона коня», скакал к «красавице своей». А красавицей на этот раз была маленькая Тонька, потому что хныкала и просила, чтобы ей быть красавицей. И дело это кончилось, как всегда, плохо — атаман выхватил «остру саблю» и отрубил красавице голову. Сенька размахнулся и легонько ударил Тоньку по шее. Тонька должна была упасть и умереть. Но она закричала:

— Чего дерешься? Вот не буду играть!

И пошла из круга. Но игра и без того кончилась — красавицы не стало, и атаман ускакал.

— Давайте в краски! — закричал Сенька. Он уже был не атаман, а простой парнишка, портновский сын.

Сенька очень любил играть во всякие игры и всегда смеялся. Рот у него был большой, зубы редкие. А смеялся он иногда так неудержимо, что просто валился на землю.

— Нет-нет! — закричала в ответ Соня. — Давайте лучше «За речкой, за быстрой»! Давайте «За речкой, за быстрой»!..

Соня любила эту игру, потому что тут можно было много петь. И ребята снова встали в круг и запели песню о том, как «За речкой, за быстрой жил царь молодой, и у него были две дочери, красавицы собой».

На этот раз по кругу ходила Соня; она была младшей дочерью царя — Коськи. Старшей же никто не хотел быть. Наконец вызвалась Оля.

И снова пошла песня-игра. И снова дело кончилось плохо. Оля бойко ходила по кругу и старалась как можно сердитее глядеть на Соню. А когда запели:

«Плыви, плыви, сестрица, плыви, мой верный друг»… — то Оля так толкнула Соню, что та и правда упала. Но что ж делать — младшая сестрица утонула в реке.

И потом

Тут-то и узнали, что ее утопила сестра.

А Лизка-Хрипатая не могла петь никаких песен. Поэтому она, как только рыбаки вытащили царевну, сразу закричала:

— В «Золотые воротца» давайте!

Но Сенька кричал громче, чем она:

— В краски! В краски!

Тут пошла веселая игра в краски. Все уселись в рядок и шепотом условились, кто какой будет краской.

— Я — золотая! Я — золотая! — зашептала Оля.

— А я — серебряная! — перебила Тонька.

— А я — бриллиантовая! — сказал Коська.

— Подумаешь — бриллиантовый! — засмеялась Оля. — А сам рыжий! Желтая ты краска!

— А ты какая? — сразу покраснел Коська. — Белая, как яйцо!

Краски продавала Лизка. А Сеньку услали подальше, чтобы не слышал.

Соне не нравилась ни серебряная краска, ни золотая. Что же можно нарисовать такими красками?

— Я, чур, голубая! — сказала она.

Голубая — это хорошая краска. Это и небо, и незабудка, и, может, еще какой-нибудь цветок…

Наконец все условились.

— Сенька, иди!

Сенька подошел, постучал в дверь, которой не было:

— Тук-тук!

— Кто тут? — спросила Лизка.

— Сенька Попов!

— За чем пришел?

— За краской.

— За какой?

— За голубой.

У Сони екнуло сердце. Голубая — это она! Лизка долго торговалась, продавала голубую задорого. А как только продала, Соня вскочила и побежала. Теперь только бы увернуться, только бы ускользнуть из Сенькиных рук и примчаться обратно на лавочку! С криком, с визгом бегала она по двору — и все-таки попалась. Хромой-хромой этот Сенька, а какой же проворный!

А Сенька поймал «голубую краску» и пошел добывать следующую. Он шел, хромал, утирался подолом рубахи, потому что пот, будто дождик, так и катился у него по лицу и по коротко остриженной голове.

Тетеньки с удовольствием смотрели, как играют ребятишки, смеялись, подзадоривали. Вот уж Сенька переловил все краски, пришлось бежать самой хозяйке — Лизке. Сенька, коренастый, длиннорукий, никак не давал ей вернуться на лавочку, но и поймать не мог. Все хохотали, а Лизка пуще всех. Она со смехом то убегала за сторожку, то на задний двор и быстро неслась назад. На ее бледно-желтом лице проступил румянец, а Сенька изворачивался, падал, вскакивал и опять отрезал ей все дороги… Смех стоял во дворе непрерывный, разноголосый.

Теплые сумерки все сгущались. В соседнем доме у кого-то засветился огонек, и липы над забором стали темными и дремучими.

Вдруг среди этой теплой тишины и веселья проскрипел старушечий голос. Это пришла старуха нищенка, что жила в подвале. Она остановилась, подпираясь клюкой, около своей двери и сказала надтреснутым голосом, упирая на букву «о»: