Борис Никольский - Делай, как я!

Лейтенант не ошибся. Взвод стрелял хуже обычного.

Один за другим солдаты выходили на огневой рубеж, торопливо натягивали резиновые маски противогазов, целились, стреляли по возникающим из-под земли мишеням, бежали вперед, ложились, снова стреляли, но даже отсюда, издали, было видно, как суетливы и неточны их движения.

Это было так отчетливо, так явно заметно, что лейтенант еле удерживался, чтобы не крикнуть: "Да спокойнее! Спокойнее же!"

Все-таки каждому солдату перед выходом на огневой рубеж он негромко напоминал:

– Не волнуйтесь… Главное – не волнуйтесь…

И солдаты в ответ понятливо кивали: мол, ясное дело, знаем сами, но, видно, тут же забывали об этом. Наверняка каждый из них втайне надеялся заработать отпуск, и эта надежда будоражила и не давала успокоиться…

Наконец наступила очередь Ануфриева.

– Держись, Андрей! Позади Москва – отступать некуда! – крикнул кто-то.

И Ануфриев в ответ улыбнулся отсутствующей улыбкой. Он тоже заметно волновался. Даже с противогазом возился дольше, чем всегда, словно это было ужасно сложное дело – надеть маску.

И целился очень долго. Так долго, что мишень исчезла, а выстрела все не было.

Ковалевский почувствовал, как у него вспотели ладони.

Сколько раз он твердил им: не цельтесь долго! Чем дольше целишься, тем неувереннее себя чувствуешь. Нельзя целиться долго. Это же каждый солдат-первогодок знает.

Ануфриев, видно, испугался, что снова упустит момент, и теперь поторопился: нажал спусковой крючок сразу, как только показалась мишень.

Мимо!

"Что он делает! Что он делает!" – лейтенант отвернулся, он больше не мог вынести этого.

Когда он снова взглянул на Ануфриева, тот, уже лежа, стрелял по бегущим мишеням.

Очередь!

Мимо!

Очередь!

Мимо!

Это был провал.

Крах. Позор.

И виноват в этом позоре был генерал. Только он один. Не пообещай он отпуск, и все было бы нормально. И нужно же было ему появиться! Все, все испортил!

И оттого, что он был вынужден молчать, что не мог сию же минуту прямо высказать все свое возмущение, лейтенант нервничал и раздражался еще больше. Он даже не сердился сейчас на Ануфриева, он испытывал что-то вроде горького удовлетворения оттого, что оказался прав в своих самых худших предположениях.

И его даже не утешило, когда под конец трое солдат отстрелялись на отлично.

Одному из них – веселому, дурашливому Геннадию Башмакову – генерал и объявил тут же, прямо на стрельбище, краткосрочный отпуск. Вообще Башмаков и раньше стрелял неплохо, но не сравнивать же его с Ануфриевым!

Это была такая несправедливость, что лейтенант не выдержал.

– Товарищ генерал, – сказал он срывающимся от волнения голосом, – разрешите рядовому Ануфриеву сделать вторую попытку…

– Это отчего же ему такая привилегия?

– Он наш лучший стрелок, товарищ генерал… Никогда с ним такого не было… Это какая-то случайность… – торопясь, сбивчиво говорил лейтенант. – Он…

– Все ясно, – сказал генерал. – Нет, не разрешаю. Не могу разрешить. А Башмаков ваш все-таки молодец…

Он повернулся и пошел к пункту управления стрельбой.

А Ковалевский молча выразительно посмотрел на обиженного, растерянного Ануфриева, – мол, видите сами, я все сделал, чтобы исправить несправедливость. И не моя вина, что ничего не вышло…

Спустя час генерал собрал офицеров для разбора результатов стрельб.

Лейтенант Ковалевский плохо слушал, о чем говорили офицеры. Его занимала только одна мысль: выступать или нет?

Скорей всего, он так бы и не набрался смелости, если бы не генерал.

– Говорите, товарищи, откровенно, не смущайтесь, – сказал командир дивизии, – а то, я вижу, лейтенант Ковалевский чем-то недоволен, а молчит.

– Никак нет, товарищ генерал, – пробормотал Ковалевский.

– Я же вижу, – уже начиная сердиться, повторил генерал. – Говорите. Я жду.

Все офицеры смотрели на Ковалевского. И тогда Ковалевский решился.

– Товарищ генерал, – краснея, сказал он, – я считаю… То есть мне кажется… Не стоило говорить солдатам об отпуске перед стрельбами… Солдаты переволновались… В результате стреляли хуже обычного. Мне кажется… По-моему… – Он совсем смутился и замолчал.

Генерал выслушал его, едва заметно кивая головой. И было непонятно, то ли он соглашается, то ли просто успокаивает себя, сдерживает, чтобы не вспылить, не взорваться раньше времени.

– У вас все? – наконец сказал он. – Ну что ж… Вы, конечно, думаете: вот приехал генерал, бухнул что-то, не подумав, не разобравшись как следует, все сбил, все испортил, а нам теперь расхлебывать… – Генерал усмехнулся и посмотрел на Ковалевского. – А я это сделал специально. Умышленно. Зачем? Сейчас я расскажу вам один случай из своей жизни, может быть, вы поймете… Это было в сорок первом году. На третий или четвертый день войны. Мы вели оборонительные бои. Моим соседом по окопу был, как сейчас помню, красноармеец Горбунов – хороший стрелок, между прочим, не хуже, наверно, вашего Ануфриева. Утром немцы начали атаку. Шли в полный рост, почти не таясь. И близко уже – рукой подать. Надо стрелять, а я вижу: Горбунов винтовку перезарядить не может. Бьет его нервная дрожь, руки трясутся. Никак обойму на место загнать не может. И я, знаете, – это как гипноз какой-то – смотрю на его руки и оторваться не могу. Только отвернусь, а меня снова взглянуть тянет… На всю жизнь запомнил я эти минуты…