Николай Жданов - Петроградская повесть

Я бежал, нагнув голову, словно защищаясь от ударов. Мне казалось, что за мной гонятся и вот-вот схватят. Достигнув перекрёстка, я метнулся за угол, едва не сбив при этом даму с мопсом. Мопс визгливо залаял и бросился мне вслед. Боясь остановиться, я мчался во весь дух всё дальше и дальше.

Опомнился я на большой людной улице. Здесь со звоном проносились трамваи, широкие тротуары были заполнены людьми. Но едва я замедлил шаги, как сразу же попал под ноги толстому чиновнику в казённой шинели.

— Прошу прощения, — пробормотал он, должно быть, по привычке, но затем громко обругал меня вороной и балбесом.

Уныло побрёл я дальше. Торговка в фартуке, с лотком жареной рыбы шла мне навстречу.

— Тётенька, — робко сказал я, — помогите, пожалуйста. Офицеры дядю Серафимова…

— Иди, иди, милый, бог поможет. А я и сама вдова. — Торговка подтянула поближе к себе лоток с рыбой.

Я не сразу понял, что меня приняли за попрошайку.

На холодных каменных плитах панели сидел калека, выставив обрубок ноги.

— Граждане, обратите ваше внимание! Не дайте погибнуть защитнику отечества… — взывал он.

Но никто к нему не подходил. Прохожие отводили глаза в сторону, стараясь поскорей миновать солдата и лежавшую перед ним старую бескозырку.

Я тоже прошёл мимо него. Но чувство тревожной боли стало сильней. «Если никто не сочувствует солдату, то кто же поможет мне?» — думал я.

С грохотом пронёсся грузовик. В кузове стояли во весь рост красногвардейцы, держась друг за друга, и пели. Я не успел опомниться, как они уже исчезли вдали. Некоторое время я бежал вслед за ними, но вскоре отстал.

Как было бы хорошо вернуться к бабушке и всё рассказать ей. Но я не знал даже, в какую сторону идти, чтобы попасть домой. Между тем быстро стемнело. Зажглись жёлтые петроградские фонари. Я совсем выбился из сил и шёл, спотыкаясь, сам не зная куда. Город казался бесконечным. Улицы, улицы… Они тянутся во все стороны, им нет конца. И всюду громадные дома, всюду камень, холодный, влажный от осенней сырости.

Близилась ночь. Ноги мой подкашивались и дрожали. В животе ныло, хотя голода я не испытывал; перед глазами плыли мутные круги.

Долго брёл я вдоль какой-то длинной ограды с чугунной решёткой, высматривая, где бы присесть.

Наконец ограда кончилась, впереди сумрачно блеснула поверхность реки. В этом месте плоский берег был заставлен высокими штабелями дров. Приятно пахло влажным деревом. Было безлюдно, тихо, только от реки несло холодом, ветер забирался под куртку.

Я свернул в проход между штабелями и оказался в маленьком, довольно уютном тупичке. Ветер сюда не проникал совсем.

Осмотревшись, я понял, что кто-то бывал здесь до меня: сверху поленья были наполовину вытащены из штабеля и образовали как бы небольшой навес, под которым на земле были насыпаны сухие опилки.

Я бессильно опустился на опилки и, поджав колени к подбородку, привалился спиной к дровам.

Но едва я закрывал глаза, как передо мной возникало напряжённое, со вздутыми на лбу венами лицо Митрия, или совсем ясно я видел кашевара: как он лежит на булыжнике, подогнув ногу. А то знакомый пригорок в неясной дали, большой валун, поросший мхом, школьный дом с деревянным крыльцом…

Я вздрагивал, открывал глаза и прислушивался. Ветер доносил то одинокий выстрел, то глухой гул, то крик ночного буксира. В тяжёлом сыром нёбе метались огни и гасли. Ночная река билась о старые сваи…

Мне казалось, что прошла всего одна минута, как вдруг кто-то сильно тряхнул меня за башлык:

— Эй, сыпься отсюда!

Я вскочил, не понимая, где я нахожусь и что со мной происходит.

Где-то близко скрипела проволока и качался на ветру фонарь, то ослепляя пронзительным светом, то как бы накрывая всё вокруг широким крылом пугливой ночной тени.

Передо мной, воинственно выпятив грудь, стоял тот самый мальчишка, который предлагал свой услуги на вокзале, — «Любезный», как назвала его бабушка.

— Сыпься! Кому говорят? — Любезный схватил меня за плечи и совсем не любезно толкнул.

Я упал, больно ударившись локтем о поленницу.

Безнадёжное и горькое чувство охватило меня, и я заплакал навзрыд. Обида и боль, скопившиеся за день, прорвались наружу.

Любезный был, видимо, озадачен. Он притих и молча сопел, стоя надо мной, не зная, что предпринять.

— Ладно ты, рёва-корова! Брось, ну. Слышишь, что ли? — бормотал он. — Меня разве так били? Ремнём с бляхой! И то я не ревел. Перекреститься могу — не ревел! А ты — чуть уж тронули — распустил слюни!