Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!

Иван был поглавнее Патрульного. Он скомкал бумагу и сунул ее в карман, заметив при этом, что бумага действительно нестоящая, поэтому он и не будет ее смотреть. Патрульный запротестовал, его сменщик тоже ругался, остальные поддакивали. Папины спасители их окружили, беспрерывно спрашивая, что произошло, и тем временем оттеснили папу от патрульных. Теснили его к двери, пока он не очутился на пороге. Они показали ему, чтобы он бежал. Но у двери стоял Добродушный с оружием.

Папа посмотрел на него и заколебался. Стоящие сзади солдаты нетерпеливо махали папе, чтобы он бежал. Добродушный смотрел на лампу из светло-голубого стекла с розовыми лилиями. Отец выскочил из дверей. Я отпрыгнула от окна и побежала за ним, удивляясь, как быстро может бежать человек с израненными, полными гноя ногами.

За поворотом, примерно возле дома № 30, мы остановились. Патрульного поста теперь не было видно, и отец сказал, что мы будем меньше бросаться в глаза, если пойдем медленно. И мы пошли медленно. Отец сильно хромал и кашлял. Был уже полдень. Солнце вовсю жарило. На улице — ни души. Отец вытер пот со лба.

— Все хорошо, что хорошо кончается! Этот остолоп хотел передать меня в городскую комендатуру.

— А что бы там с тобой сделали?

— При хорошем настроении отправили бы домой, а при плохом — послали в Сибирь. — Отец улыбнулся. — Теперь мне кажется, они были бы в хорошем настроении, а там, там, — он кивнул назад, — я не был в этом уверен.

Новый часовой у комендатуры не очень радовался своему назначению. Когда мы проходили по Атариаштрассе, он, прислонившись к стене, дремал. Мы не стали ему мешать.

В доме Ангела больше не пели, у Лайнфельнера тоже молчали. И в остальных домах было тихо.

— Они устали, — сказал отец.

— Но ведь сейчас только обед!

— Они давно празднуют — с вечера.

Я спросила, правда ли, что русские от нас уезжают. Отец объяснил, что наши друзья уходят, но придут другие солдаты. Так всегда бывает. Сначала приходят наступающие войска, за ними следует обоз.

— А что такое обоз? Они не воюют? Почему тогда обоз хуже?

— Обоз не хуже, — ответил отец. — Но передовые, наступающие части лучше. Они важнее. Они получают больше еды, больше денег и могут делать больше хорошего. Понимаешь?

Я поняла.

— А тот, кто больше имеет, — продолжал отец, — и больше может. Тот добрее к другим людям.

Это я тоже поняла.

Передовые части нам давали еду, потому что она у них была. А в обозе ее меньше, и они не будут нам ничего давать.

— Откуда ты все это знаешь?

— Ну, я ведь долго был в России.

— У тебя было много знакомых среди русских?

— Среди русских — нет. — Отец улыбнулся. — Были среди немецких солдат. Какая разница! Никакой!

Я помолчала, наверное, он прав, потом спросила:

— Будут и такие, как старшина? Знаешь, уж на что Бреннер — мерзкий нацист, и то бы он, будучи пьяным, не стал угрожать мирным людям автоматом.

— Как старшина? — Отец задумался. — Понимаешь, когда он живет во Владивостоке или в другом месте и работает бухгалтером, он никому не угрожает. Ну, да ладно, ты этого не поймешь, ты еще мало пережила.

— Глупости! Сколько я пережила за последнее время!

— Немцы, я имею в виду немцы в России… — Отец открыл дверь. — Наше счастье, что у русских солдат отпуска бывают нечасто, и они получают мало писем из дома. Если бы они знали, что у них там, дома, видели бы, что натворили немцы!..

— Что бы тогда было?

— Радуйся тому, что есть!

Из кухни показалась мама.

— Слава Богу! — облегченно воскликнула она и спросила отца, было ли ему трудно. На меня она не смотрела.

— Ну вот, — улыбнулся папа, — твоя любимица дома.

Мама, наконец, взглянула на меня.

— Иди! Иди! — папа все еще улыбался, — Не держись за свои педагогические принципы. Радуйся, что мы вернулись, и отдохни!

Мама, вздохнув, спросила меня:

— Хочешь есть?

Да, да, конечно же я хотела есть, зверски хотела. Пошла на кухню. У них был свежий русский хлеб, масло и повидло. Чай тоже был.

Мама села рядом со мной. Я видела — она борется с собой. Она хотела на меня сердиться, потому что мамы всегда сердятся, когда их дети убегают. Но я была единственной, кто мог ей рассказать о бабушке с дедушкой, поведать, как им живется. А если она примется меня ругать и отчитывать, то ничего не узнает.

Я спросила ее, в меру тихо, в меру смиренно, как раскаявшийся ребенок:

— Рассказать тебе о дедушке с бабушкой?

Мама в душе уже покончила с педагогической борьбой.