Георгий Попов - Первое лето

— Они и не то могут. Правду я говорю? — подмигнул одним глазом Федор.

— Теперь они такие… — Дядя Коля легонько похлопал меня по спине. — Вот подрастет мой Никишка, станет первым таежником, уж это точно. Я его, сукина сына, всему обучу — и как золото искать, пусть знает, и как суп из топора варить. Человек все должен уметь, на то он и человек, факт!

Мы с Димкой отправились за сушняком, а когда воротились, — на таганке уже висел котелок с водой. Дядя Коля вспарывал охотничьим ножом консервную банку. Его напарник сидел на бревне и как-то по-кошачьи блаженно жмурился. Рукава он засучил по локоть, воротник расстегнул, обнажив заросшую волосами грудь.

— И что же там сейчас деется, на свете-то? Просветили бы… — вытирая нож о голенище сапога, спросил дядя Коля.

Складывая сушняк аккуратной кучкой — он во всем любил порядок, — Димка тяжело вздохнул:

— Что деется, отступают наши!

— Кто такие наши? И куда они отступают?

— Известно куда…

— А все-таки? Это, слышь, интересно!

Мы остолбенели. Оказывается, дядя Коля и Федор ничего не знают. Мы и в мыслях не допускали, что есть на свете люди, которые ничего не знают о войне. А они не знают, это было ясно. Они не знают, что фашисты напали на нас, напали подло, без объявления войны, и что наша армия не в силах сдержать вражеской лавины, отступает, и неизвестно, когда это отступление кончится.

— Так война же, вы что, не слыхали?

— Какая война? С кем война?

— С немцами, вот с кем. Гитлер на нас напал.

Дядя Коля даже консервную банку уронил из рук:

— Ври больше!

— Мы с тобой врем, видал? — рассердился Димка. — Фашисты захватили половину Украины, всю Белоруссию, подошли к Ленинграду…

— «Украину, Белоруссию…» Так что же вы молчали до сих пор, елки-палки! А ну рассказывайте все по порядку!

Дядя Коля был не просто поражен, — он был ошарашен. Зато на Федора новость, кажется, не произвела большого впечатления. Он вприщур посмотрел сначала на нас с Димкой, потом на растерянного дядю Колю и насмешливо произнес:

— Как же это, отступаем, а?

Мы рассказали все, что знали. Однако знали-то мы, в сущности, очень мало. Газеты, радио каждый день одно и то же: бои, бои… Враг несет большие потери в живой силе и технике, сбитые самолеты и подбитые танки исчисляются десятками и сотнями, и все же, несмотря на это, фашисты продолжают наступать, захватывая все новые и новые города.

— Вот так дела-а! Ну, дела-а! — как в бреду повторял дядя Коля.

Ему, видно, трудно было вообразить, поверить, что началась война и что она складывается не в нашу пользу. Мы-то с Димкой кое-что видели своими глазами. Мы видели, как огромные толпы собрались 3 июля на площади около Дома культуры, чтобы послушать речь Сталина. Мы видели, как уходили на станцию мобилизованные парни, все здоровые, двадцатилетние. Наконец, мы видели, как нашу больницу превратили в госпиталь и туда стали привозить раненых. И не только больницу. Под госпиталь отдали и две школы.

Федор сбегал в избушку, принес пшена.

— Мы с тобой чистобилетники, Николай Степаныч, нас война не касается, — заговорил он бодреньким голоском.

— Война, Федя, всех касается, — оборвал его дядя Коля. — Я освобожден от службы, правда, но когда воротимся, и я стану проситься на фронт. А что хромаю малость, так это ничего. Я с таких — он показал рукой — к ружью приучен. Бывало, батя скажет: «Иди свали пару косачей, Кольша, мясо вышло!» И Кольша без пары косачей не возвращался. Да и после… Это я летом золотишко промышляю, потому как у меня, слышь, работа такая, выгодно государству. А зимой? Ты думаешь, я бутылку в зубы и сосу-посасываю, как медведь лапу? Ну погуляешь денек, не без того, а потом и снова в тайгу. Я в тайге, как у себя дома, я здесь, брат, все заимки наперечет знаю. Я такой.

— И не мечтай, Николай Степаныч. Хромых да кривых в армию не берут, — уже серьезно, без улыбки на худом загорелом лице, подначил напарника Федор.

— А я в партизаны. Слыхал, что товарищ Сталин сказал? А ну, Митрий, повтори!

Димка повторил.

— Вот! — торжествовал дядя Коля. — В тылу врага надо создавать партизанские отряды… Думаешь, и на это не гожусь? Война с Германией — это тебе, Федя, как я понимаю, не Хасан и не Халхин-Гол. Коль началась заварушка, не станут смотреть, у кого нога короткая, у кого длинная. Да и тебе, я думаю, не долго гулять в белобилетниках.

— Да что ты, Николай Степаныч, смеешься? Да меня, хочешь знать, к винтовке и близко не подпустят.

— Подпустят, Федя! Ты на фашистов такого страху нагонишь, что они враз уберутся вон!