Эрвин Штриттматтер - Тинко

— Говорят, это я, — заявляет Фриц и пальцем показывает на толстощекого младенца в рубашечке. — Это русские солдаты сняли меня, а карточку подарили Шепелявой. Враки всё! Таким я никогда не был. Ты только погляди: дурацкая рожа какая! А рот-то!

Я припоминаю те три груши, которые Фриц давеча сразу засунул в рот.

— А это, говорят, мой брат. У него два железных креста. Он был сесесовцем, или как их там называют… Он герой, убит на войне. Пальца у него одного не хватало. Вот тут видно. Ему Шепелявая, когда он был маленьким, серпом отрезала. Жжик — и нет пальца! А все потому, что она ведьма.

Фриц показывает мне и карточку своего отца. Лысый черт в распашонке.

— Гляди, глупый какой! — говорит Фриц и ногтем соскребает след от мухи с детской мордочки. — Мать его тоже глупая была, а моя ночью голая плясала на навозной куче.

На стене тикают маленькие резные ходики.

Что же это такое? Пар от картошки или страх? Мне как-то не по себе здесь.

— Фриц, а Фриц, а где гусеницы, которые уже превратились в деньги?

— Сейчас увидишь.

Фриц выдвигает верхний ящик комода и роется в нем. Его грязная рука вытаскивает ключ. Этим ключом он отпирает укладку в темном углу. Крышка укладки отсырела и не поднимается. Вдвоем мы стараемся открыть ее, и она понемногу начинает поддаваться, при этом стонет и скрипит.

«Кукук! Кукук!» — раздается вдруг над нами.

Крышка укладки с грохотом падает, мы отскакиваем. Сердце у меня стучит почему-то в ушах. «Тьфу, тьфу, тьфу!» — выплевываем мы наш страх.

— Часы эти дурацкие! Я и забыл про них, — бранится Фриц и снова подходит к укладке.

— Какие часы?

— Да вон те. Ты что, не видел деревянную птаху, которая из них выскочила? Днем она на цепи, как собака, и каждый час просит есть. А ночью Шепелявая отвязывает ее, и птаха через дымоход залетает к людям в дома. Те, к кому она залетит, просыпаются и не могут больше заснуть. Она их, значит, околдовала. Они ворочаются с боку на бок, собаки воют во дворе, а в окно кто-то клювом стучит.

Мне хочется посмотреть привязанную птичку. Но она больше не показывается.

— Давай, давай! — говорит Фриц. — Сейчас у нее над нами власти нет, солнце еще не зашло.

— А откуда ты знаешь, что у нее над нами власти нет?

— Берта мне сказала.

Поднатужившись, мы снова открываем укладку. В ней лежат девичьи юбки Шепелявой и пачка полотняных платков. Фриц говорит:

— Это Шепелявая себе к свадьбе приготовила. А теперь, видишь, так валяется. Какой же дурак станет жениться на ведьме?

Фриц вытаскивает еще тонкую блузку. Под блузкой оказывается маленькая резная коробочка. Фриц открывает коробочку. В коробочке — монеты: это и есть превращенные гусеницы, про которые он говорил.

— Вот они, Тинко! Бери их и покупай себе велосипед.

— Я не возьму.

— Почему?

— Это деньги чужие, Шепелявой, она нам не родственница.

— И нам тоже. Всё враки, что мы с ней родня. Кто же захочет с ведьмой породниться?

— Ты сам говорил, что у ведьм ничего нельзя брать, только талончики на сахар.

— Деньги тоже можно. Как только ты их кому-нибудь отдашь, они обратно в гусениц превратятся.

— Мне тогда Фимпель-Тилимпель велосипед не продаст.

— Он и не заметит. Он сунет деньги в карман, и все. А ты возьмешь велосипед и уедешь. А когда Фимпель-Тилимпель будет платить за водку, он вместо монетки на стойку положит гусеницу.

Я сразу же представляю себе жирную физиономию трактирщика Карнауке и какой у него будет вид, когда Фимпель вместо монет начнет расплачиваться гусеницами. Мне делается смешно. Коза в сарае тоже начинает смеяться. Фриц с грохотом опускает крышку укладки и шепчет:

— Шепелявая идет! Коза ее почуяла.

Мы крадемся восвояси. В конце деревенской улицы, пошатываясь, показывается куча хвороста. Это и есть Шепелявая. И как это коза так далеко чует?

Колосовые мы все скосили. В погожие дни мы возили снопы на гумно. Если бы мы прежде давали нашего Дразнилу другим крестьянам, нам бы теперь выдали вторую лошадь или вола. Тогда бы мы совсем другие фуры грузили.

Дедушка недоволен собой и всем светом. Что-то разладилась дружба с Лысым чертом. Дедушка от всех отстал с уборкой. Наши куклы — последние в поле.

— Тут руганью не поможешь! — говорит наш солдат деду. — Сам небось все шиворот-навыворот делаешь, вот в рукава-то никак и не попадешь.

У каретника Фелко уже гудит молотилка. Дедушка затыкает уши. Вот если бы она у нас гудела! Слаще всякой музыки был бы ее гул.

— Когда молотить начнете? — спрашивает бургомистр Кальдауне дедушку.