Николай Мамин - Знамя девятого полка

Шмелев мягко, но все-таки недоверчиво усмехнулся, и Шостек сказал виновато и быстро:

– Да-да, что я сделал такого, что вы обязаны мне верить? Я понимаю, но… я ищу, я чувствую, что весь этот ужас,– он порывистым жестом повел рукой вокруг себя,– отпла-вится в душе в какой-то очень твердый стержень. Пусть это еще не будет знаменем, но древко для него в этой груди уже заточено… О-о, пане Шмелев, как я их ненавижу…

Сочувственная и чуть-чуть лукавая улыбка тронула губы капитан-лейтенанта.

– Ну, в это-то я верю. За что вам, собственно, их любить?

Он уже откровенно смеялся, но глаза его оставались серьезными.

– Есть такая детская игра. Кто-нибудь прячет вещь, и, когда тот, кто ее ищет, приближается к мерту, где она спрятана, ему говорят: «Тепло, еще теплее, горячо и наконец – огонь…» Вы на верном пути к своему огню. Ваше знамя реет в воздухе, оно вокруг вас, и вы его, конечно, найдете. Я не говорю вам «горячо» лишь потому, что вы сами должны своими ногами пройти весь этот путь. Но ищите на совесть и забудьте о всех чудесных башнях и мансардах из слоновой кости.

Далекий хлопок револьверного выстрела едва колыхнул воздух, точно по забору в дальнем углу двора ударили палкой. Через минуту такой же незначительный стертый звук повторился еще раз. Никто в землянке не обратил внимания на эти одинокие, затерявшиеся щелчки.

…Напев возник внезапно, как порыв ветра, и воздух сразу показался разряженным, расколовшимся, точно между двумя раскатами грома. Безнаказанно этот напев прозвучать не мог. Иван вскинулся с нар, сразу потеряв представление о месте и времени, сотрясаясь нервным ознобом.

Пело много голосов, одним дыханием, и необычайная решимость спаяла голоса поющих.

– …Весь мир голодных и рабов! – неслось над колючей проволокой, над штыками часовых, протекая в землянки, в казематы карцеров, сквозь решетки и запертые двери.

– В распыл…– только и сказал кто-то из темноты верхних нар,– на казнь…

– …И в смертный бой вести готов…– все шире, взволнованней гремел гимн.

– Встаньте, товарищи!.. – отчетливо, командно прикрикнул Шмелев. Но, не дав ему докончить, долгой очередью застучал вдалеке пулемет, замолк на секунду, подавясь перекошенной гильзой, и тут же опять загрохотал, длинными очередями заглушая крики. Еще долго через неровные перерывы, точно спохватись, опять и опять принимался стучать пулемет, и, обрывая стоны, вспыхивали одиночные выстрелы.

Сцепив зубы, вытянувшись, люди стояли у голых ребристых нар. Всходила луна. Гремя проволокой, выли овчарки.

На далекой норвежской окраине Атлантики бушевали зимние штормы.

Только два оттенка остались в сумерках полярной ночи: мутно-белый – снега и одинаково черный – воды и камня.

Снежные заряды неслись над обледенелым берегом, а согретый Гольфстримом океан парил и дымился, словно огромный налитый кипятком и выставленный на мороз чан.

Рокочущая дымная темень стояла над Догне-фиордом.

Время шло. Ранние сумерки сменялись ночью, тянувшейся второй месяц, лишь на полтора часа перемежаясь проблесками рассвета, сразу переходящего в вечер и снова в глухую ночь. Теперь шестьдесят девятая параллель стала верным помощником гестаповца Руммеля, разъезжавшего по всей Северной Норвегии. За последний месяц он уже в третий раз заворачивал в Догне-фиорд.

Вместе с круглосуточной ночью в лагерь пришла цинга. Необычная сонливость, черная сыпь, на ногах отеки убивали дух человека еще до того, как болезнь всерьез брала его за горло. Вздыхая, он брел в лазарет.

Там Дарлиц-Штубе, мрачновато и едко чадя табачным дымом в самое лицо больного, приказывал разуться и тыкал затянутым в кожаную перчатку пальцем в его опухшие ступни. Палец, как в тесто, уходил в пожелтевшее отечное тело. Врач обычно тут же писал в журнале приема больных по латыни: «Скорбут один», совал пациенту несколько розовых или желтых витаминных шариков и скрипуче звал:

– Следущи…

Очередь перед лазаретом по утрам вытягивалась до самой вахты, и все в лагере к этому уже привыкли.

Но через неделю заболевший или с трудом перебирался на скрюченных цингой ногах в первый барак, освобожденный специально для слабосильных, или прямиком, без этой пересадки, выносился ногами вперед в лагерный крематорий.

К концу января население восьмой землянки сменилось уже несколько раз – в лагерь прибывали все новые этапы военнопленных, а старый состав неизменно убывал.

Только группа Шмелева была все той же. Моряки работали, ели и спали все вместе, держась одним маленьким тесным косяком, и новый бригадир – здоровенный и очень хитрый украинец-так и звал их «морской полуротой». Но так как норма ими выполнялась изо дня в день, то относился он к ним лучше, чем к другим.