Николай Мамин - Знамя девятого полка

В землянке становилось все холоднее – на дворе неистовствовал чистейший нордовый ветер, ломящийся в расщелины стен транзитом с полюса. Иван, несмотря на размолвку, вплотную жался спиной к соседу, однако и это не помогало, спина коченела все ощутимее.

– Эх, ни хрена-то в тебе, Константин, крови не осталось,– сердитым шепотом сказал он, отодвигаясь от Джалагания, и, лязгая зубами, сел на нарах.– Последнее ты тепло из меня высосал, вурдалак ты этакий… Ну, что… будем говорить или нет?

Ночь тянулась уже второй месяц. Иван давно выспался. Собеседник был необходим.

– Да что ты, в самом деле, человек или ишак фарсидский? – переходя на словарь самого же Косты, вдруг разъяренно зашипел Иван.– Подумаешь, про крыс не спроси – чистоплюйство какое! А ну, вставай, раз так. Еще цингу наспишь. Вставай, вставай, один черт не дам дрыхнуть.

На ощупь он схватил Косту за руку, с силой потянул ее к себе. Рука туго, точно на ржавых петлях, разогнулась и, едва угадываемая в начавшей предрассветно синеть темноте, так и осталась поднятой кверху. Коста был мертв.

У Ивана оборвалось и упало сердце.

Торопясь, заскакивая друг за друга, покатились перед глазами события последних дней.

Он, бывший когда-то веселым мингрелом Костой Джалагания, всю последнюю неделю молчал, целыми днями. К этому привыкли. Даже Дарлиц-Штубе давал ему освобождение от работы. Но вчера или третьего дня Коста сказал задумчиво, в потолок, в заплесневелые бревна, только себе:

– Ка-акой па-а-з-зор! Такой бесполезный конец. Лучше грудью на пулемет… Фа! – и быстро-быстро зашептал что-то по-грузински.

Следовательно, он еще вчера знал, что умирает.

Испуганно, быстро прижал Иван руку к груди покойника. Теперь рука сложилась послушно, как деревянный складной аршин. Ужас поднял волосы Ивана, отдельно каждый волосок.

– А я его чуть да не последними словами лаял, мертвого-то… Как же это я не понял? – потрясенно, жалко спросил Иван.– Ребятушки, отите? Егор, Павел Николаевич!

Никто не отозвался. В темноте Иван нащупал лоб покойника, притиснул к нему ладонь – лоб был каменный, холодный.

Иван, вздрагивая в нервном ознобе, срывающимися похолодевшими пальцами не сразу зажег спичку.

Лицо Косты было задумчиво и спокойно, только горькая мученическая морщинка возле губ напоминала о том тяжелом, что он перенес.

Левая бровь и ресницы, пришедшиеся как раз против щели в бревенчатой стенке, запушились инеем, Коста уже остыл.

Иван машинально поправил мертвецу повернувшуюся набок голову и, кутаясь в свой потертый бушлатишко, опустился рядом с ним на нары. Будто нахохлившийся, остроносый, взъерошенный орленок в клетке, в еле брезжущем мутном рассвете ссутулился он над трупом однополчанина.

– Второй…– хрипло, вслух сказал Иван и издал горлом какой-то неопределенный звук, что-то вроде застрявшего в груди кашля.– Кончено. Был Коста.

Уж никогда не поклянется: «Чтобы я усы сбрил» – и никогда не похвалится: «Мы еще ба-алшой ущерб Гитлеру прынэсем… Мы – Кавказ, Калхида. панимаишь?»

Внизу кто-то беспокойно завозился, и Иван, опять вспомнив про людей, крикнул в темноту:

– Кончай валеж! Человек помер.

– Не блажи…– строго сказали из угла напротив.– Чего надрываешься? Что ты его криком-то воскресишь разве?.. Во сне, видать, отошел. Легкая смерть – дай бог всякому. Еще завидовать бы не пришлось,– говоривший помолчал, и только сейчас в этом размеренном скрипучем стариковском говорке Иван узнал песенный голос Егорки Силова.– А ведь, никак, это ты ему про гармонь-то рассказывал? Я ровно сквозь дрему слышал: бубнишь-бубнишь… Или это мне чудилось? И проснуться сил нет, вялость какая-то, сам точно свинцом налит.

Егор еще помолчал и отчетливо, уже своим всегдашним голосом, нимало не заботясь о том, слышит ли его только тот, к кому он обращается, решительно отрубил:

– Думать что-то надо, да. Второй звонок. Загостились моряки, ох, загостились. Как, Павел Николаевич? Выходит, без военкома-то мы, как стадо без козла?

– Думать всегда, парень, надо…– по давней, еще третьяковской привычке отвечать иногда неопределенно и только на то, что нужно ему самому, неспешно сказал Шмелев,– на то и голова тебе придана. Для думы.

Внизу, гремя разбитым стеклом, разжигали переносный фонарь. Светало. Шел второй час пополудни. Глухо вздыхал океан, нагоняя тоску, ломился в берег, выворачивал тысячелетние валуны.

– Загостились, загостились морячки…– перешвыривая тряпье на нарах, ожесточенно бормотал Егор Силов.