Николай Мамин - Знамя девятого полка

Комиссар своим обычным размеренным шагом подошел к столбу.

Его взаимные расчеты с миром, с Догне-фиордом, со всеми ефрейторами из недоучившихся юристов еще не были окончены. И лирике, к сожалению, не оставалось места в этих крайне перегруженных последних его десяти минутах.

Нидерштрее вдруг вынул из кармана чистый носовой платок и, встряхнув, молча протянул его Третьякову.

Дарлиц-Штубе только мрачно крякнул – до чего доводит людей музыка!

Лейтенант стоял прямо, держа в протянутой руке чистый носовой платок. Лицо его было печально и внимательно.

Третьяков добродушно усмехнулся и медленно покачал головой.

– Благодарю вас, юноша. Это лишнее.

Нидерштрее нервно скомкал платок и сунул его обратно в карман.

В конце концов это было право каждого солдата – не опустить глаз и не побледнеть перед дулами винтовок. Это личное дело каждого, за которое он сам же и платит.

– Вы готовы? Итак, доктор, попрошу вас оставить на минуту ваш фотоаппарат. Займемся приговоренным.

Комиссар достал из кармана потертый лоскуток бумажки и последнюю щепоть смешанного с мохом и хлебными крошками табаку.

Дарлиц-Штубе, не поднимая головы от фотографического аппарата, ловил объективом фигуру приговоренного, упорно не помещающуюся в фокус.

Третьяков задумчиво держал на руке бумажку и сбереженный на этот вечер раскрошившийся, истертый в порошок табак – его явно не хватало даже на самую тоненькую папиросу.

Вдруг молодой бледнолицый солдат, только что в упор разглядывавший приговоренного, перекинул винтовку из правой руки в левую и протянул ему металлический плоский портсигар и зажигалку.

Нидерштрее не смотрел в сторону солдата и как будто ничего не видел.

Третьяков вдруг почувствовал почти непреодолимое желание взять две папиросы – пожить еще хоть пять лишних минут.

Коротко усмехнувшись, он взял одну. Все время, пока он закуривал, солдат смотрел на его руки – руки были спокойны.

Нидерштрее, ни во что «е вмешиваясь и никого не замечая, точно он был один на всем берегу до самого Трондхейма, тоже достал из кармана портсигар.

Закурили они почти одновременно.

Кивнув, Третьяков возвратил солдату портсигар и зажигалку и, жадно глотая дым, привалился спиной к столбу.

Затянувшись раза три подряд, он посмотрел на кончик папиросы – пепел уже подобрался к середине гильзы – жизни оставалось меньше чем на полпальца.

Комиссар затянулся еще раз во всю грудь и далеко в сторону отбросил окурок. Он был готов к последнему поединку.

Нидерштрее поправил портупею, встал прямо и побледнел.

– Ну, простите, русский! – быстро сказал он и уже другим голосом скомандовал:

– Группа, заряжай!

Третьяков, глубоко вздохнув, внимательным взглядом обвел лица шести человек, построенных перед ним.

Что-то все она делали до того, как надеть сплюснутые с боков казанки стальных шлемов? Ну, конечно же, не стригли купоны банковских акций – работали!

Слова комиссара взлетели точно ракета, далеко вперед освещающая местность, весь путь каждого из шести солдат. Это была высшая форма агитации – агитация смертью.

– Солдаты! От вас скрывают правду: под Москвой ваши войска разбиты. Ростов занят Красной Армией, – отчетливо сказал комиссар, и все даже не сразу и поняли, что говорит он на самом чистом немецком языке, так неожиданно и просто это было.

Стрелок Бертран Жуво, внезапно забыв о воинской дисциплине и о том, что команда заряжать уже подана, точно отброшенный словами русского, вздрогнул и опустил винтовку.

Третьяков стоял перед строем, под шестью дулами, с открытой грудью, с гривой седеющих волос, откинутых со лба, глядя в самую душу стрелка Бертрана Жуво. Бертран растерянно чертыхнулся.

А им сказали – пристрелить азиата! Опять вранье, вранье всюду.

Сам только что приказавший заряжать офицер, забыв следующую команду, стоял подавшись вперед к приговоренному, точно застигнутый на полпути чем-то очень стремительным, напряженно вслушиваясь в каждое его слово.

Русский сказал отчетливо и сурово, в полный голос:

– Скоро вы вспомните мои слова, солдаты, Расплата близится,– и замолчал, не опуская глаз перед дулами пяти направленных на него винтовок.

– Лейтенант, стреляйте, черт возьми! – наконец поняв, что происходит, завопил Дарлиц-Штубе.

Он звонко хлопал себя ладонями по ляжкам, по боку, по заднему карману брюк, разыскивая пистолет, а пистолета не было – редкий лодырь, он поленился, кроме фотоаппарата, тащить на ремне еще и тяжелый парабеллум.