Николай Мамин - Знамя девятого полка

– Что, тененто? А, это? – капитан согнул указательный палец, как бы надавливая на

спусковой крючок револьвера.– Это делается очень просто. В затылок. Над ямой,– невнятно, занятым пищей ртом пробормотал он. Пианиста передернуло.

– Я спрашиваю, синьор напитано, как это делается по закону? – глухо сказал он.

Корсиканец прожевал кусок и с нескрываемым любопытством посмотрел в лицо лейтенанта. Значит, на самом деле австрийцы и так называемые «собственно немцы» «третьего райха» это не одно и то же? Мальчишка был явным выродком.

– Закона нет, тененто, и никаким уставом это не предусмотрено. Плюньте в глаза тому, кто это скажет. Я служу уже в третьей армии, молодой человек, и не знаю такого закона. Но когда-то была традиция. Яма копалась заранее. Приговоренного ставили у столба, глаза ему завязывали. Стреляли залпом, не меньше шести человек. Присутствовали офицер и врач, констатировавший смерть. Но теперь, как вам известно, тотальная война и все делается…

– Благодарю вас, синьор капитане…– очень вежливо и очень сухо перебил корсиканца Нидерштрее, продолжая безучастно ковыряться вилкой в жареном мясе с гарниром. В данный момент его интересовали только факты.

… Бертран Жуво, эльзасец, механик-водитель сто двадцать третьего танкового полка и шофер автобусного парка в Париже еще до войны, подложив кулаки под голову и задрав ноги на спинку железной койки, предавался воспоминаниям.

… Они шли по площади Звезды. Только что> отшумела короткая, черная, внезапная, как атака сенегальцев, майская гроза, и отполированный автомобильными шинами асфальт перевернуто и точно отражал улицу, вывески и листву деревьев Они шли по черному зеркалу Бланш старалась ступать самыми мелкими шажками. Она, дурочка, стеснялась и поминутно одергивала свою пеструю юбчонку.

О, это была девчонка, способная свести с ума кого угодно! Вряд ли найдется такая же еще где-нибудь во всех двадцати четырех департаментах доброй старой Франции. Бертрану тогда действительно повезло.

Закрыв глаза, он даже сейчас, три с половиной года спустя после той весны, совершенно явственно ощутил упругое прикосновение ее бедра к своей ноге. А как бились ее ресницы на его губах… Как она легонько и плавно покачивалась на ходу, и юбка цветным шелковым пламенем вспыхивала и трепетала вокруг ее стройных ног, и как же она целовалась – вот тогда-то земля и уплывала медленно из-под ног и любое опоздание в часть казалось мелочью.

Бертран потянулся так, что затрещала тужурка – всего бы лишь неделю отпуска, и навек ему лишиться мирной жизни, если бы он не сумел приручить ее снова.

– Ты дурак, Жуво,– с веселой, яростью вслух сказал солдат и сел на койке,– будет « она тебя дожидаться, нужно ей такое золото, как же…

В эти смутные часы, когда день окончен, а ночь еще не наступила, мечты о женщинах безраздельно владели казармой охраны. Разговоры о них зажигали яростным огоньком глаза мальчишек, юность которых сгорала в едком дыму минометов, в стальном скрежете ночных танковых атак.

Смеркалось. Ползли дымные душные сумерки. День был прожит, отстоян в карауле, проспан. Можно было сорвать еще один листок календаря.

И вот в эту душную, звенящую прибоем крови в ушах, дребезгом стекол, сотрясаемых океанским сквозняком, и накаленную разговорами о женщинах полутьму мужского военного общежития вошел молчаливый и мрачный лейтенант Нидерштрее.

Упершись локтем в подоконник, хрупкими пальцами он перелистал свой потрепанный блокнот Дважды пробежался карандашом по столбику фамилий и против шести поставил птички.

Держа открытый блокнот в руке, медленно пошел вдоль коек.

Мальчишка осунулся, точно только что вышел из госпиталя. После размолвки с начальством он еще ни с кем, кроме Туриньи, не разговаривал.

Подойдя к койке Бертрана, лейтенант сказал так, чтобы не слышали другие солдаты:

– Жуво, оденься и возьми винтовку…

Жуво вскочил.

– Слушаюсь, господин лейтенант. Однако осмелюсь доложить: я только вчера, господин лейтенант…– начал было эльзасец. Весь свой век провозившийся возле моторов, он тоже был посредственным строевиком.

– Оденься и возьми винтовку,– не повышая голоса и совершенно бесцветным тоном повторил Нидерштрее и, осутулясь, точно пригибаемый к земле непосильной ношей, прошел к следующей койке.

… Узкоплечий, в роговых очках, до смешного штатский, он стоял перед шестеркой назначенных им самим солдат. Ненужный тяжелый пистолет неровно оттягивал его поясной ремень.