Владимир Беляев - Дом с привидениями

Все это рассказали мне Марущак и Коломеец, сидя у моей кровати. Я слушал их жадно и жалел, что мне еще не так скоро удастся побывать в совпартшколе, посмотреть на монастырский колокол в размурованной нише.

– А… мой пистолет нашли? – спросил я осторожно у Никиты.

– Что за вопрос! – сказал Никита. – Он возле тебя лежал. Его сторож утром подобрал. У Полевого на хранении сейчас твой зауэр.

– А мне его назад отдадут?

– Почему же? – удивился Марущак. – Запишут в чоновскую карточку номер и отдадут.

– В какую чоновскую карточку? Я же еще не комсомолец!

– Ну, это, брат, сейчас только формальности остались, – сказал уверенно Марущак. – Выздоравливай только поскорее!

– И на собрание приходи! – добавил Никита важно. – Там посмотрим, взвесим, разберем!

– Да, приходи! – протянул я, вспомнив обиду, которую нанес мне когда-то Коломеец. – Я приду, а ты опять мне выкинштейн устроишь.

– У-у-ух, какой ты злопамятный, – протянул, смеясь, Марущак. – Не бойся, мы на этот раз другого председателя выберем, доброго.

– А я, по-твоему, кровожадный? – спросил Коломеец.

– Ну, ясное дело… – сказал Марущак шутливо.

В эту минуту две санитарки с грохотом вкатили в палату высокую тележку на роликах. При виде этой тележки у меня сжалось сердце, я сразу забыл про моих гостей.

– На перевязку! – объявила полная голубоглазая санитарка Христя.

– Разве сегодня? – жалобно протянул я. – Лучше завтра. Не надо сегодня!

– Фу, как не стыдно! Такой герой, и перевязок боится, – сказала Христя, наклоняясь близко и подсовывая мне под спину сильную и мягкую свою руку.

Перевязки мне делал сам доктор Гутентаг. Вот и сегодня, когда меня вкатили в светлую перевязочную, он уже стоял наготове, с пинцетом в руках, низенький, скуластый, в надвинутой на лоб белой шапочке. Только санитарки переложили меня с носилок на твердый стол, Гутентаг быстрыми шагами подошел ко мне и сразу схватил меня за ногу. Он стал сгибать ее в колене, щупать. Я, чуть приподнявшись, со страхом следил за цепкими и сильными пальцами доктора.

– Больно? – глухим грудным голосом спросил наконец Гутентаг.

– Немножко! – протянул я, жалобно скорчив лицо.

– Немножко не считается, – отрезал доктор и распорядился: – Снимите бинты!

Проворная худенькая сестра Томашевич принялась распутывать бинты. Багровый длинный шрам со следами ниток по краям обнажился у меня на груди в том месте, где было вырезано ребро. Гутентаг глянул на шрам, свистнул и сказал:

– Зажило отлично. Через пару дней можно будет ему уже наклеечку прилепить. Смажете коллодием – и все. Понятно?

Сестра, обтирая шрам спиртом и накладывая на него чистую марлю, понимающе кивнула головой.

Все было ничего до тех пор, пока она, перебинтовав мне грудь, не взялась за кончики бинта на голове. Уже заранее я закусил нижнюю губу и заелозил ногами по столу.

– Что это за фокусы? – грозно спросил Гутентаг и нахмурился.

– Больно, доктор! – заныл я сквозь зубы.

– Злее будешь, – бросил доктор. – В следующий раз не дашь, чтобы тебе под ноги гранаты бросали. Тоже вояка! Сам должен целехонек быть, а врага – на землю. Понял?

Я понял, что доктор заговаривает мне зубы, и со страхом прислушивался, как сестра Томашевич легкими и быстрыми пальцами разматывает бинт: все меньше и меньше оставалось его на голове, и вот, наконец, последний хвостик мелькнул перед глазами. Я зажмурился. Теперь начиналось самое страшное: сестра начала потихоньку отдирать подушечки, наложенные на раны.

– Ой, ой, ой, ой! – заныл я. – Тише, ой!

– Терпи, терпи, – бубнил где-то рядом доктор.

Я уже не видел доктора, не видел сестры, глаза мне застилали слезы, они лились по лицу, соленые, горячие, я слизывал их языком с губ. Это было очень больно, когда сестра отдирала тампоны, они присохли к выросшим вокруг раны волоскам, я вертелся на твердом столе от боли, махал руками, подвывал.

– Ну, будет! Слышишь, все уже, все! – кричал мне в ухо Гутентаг, но я все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.

– Видите, – тихо сказал доктор сестре, – обошлись без трепанации черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! – Он похлопал меня по ноге.

Хорошо было возвращаться в палату после перевязки: предстояло два дня спокойной жизни без мучений.

Длинные, покрытые кафельными плитами коридоры тянулись через все здание, тележка грохотала на этих плитах, проплывали мимо узкие сводчатые окна, за ними виднелось синее-синее небо, далеко, за Должецкий лес, опускалось солнце. Как хотелось мне в эти минуты туда, на волю, в лес, к знакомым хлопцам!