Гектор Мало - Ромен Кальбри

— Значит, я не принесу маме подарка!

— Ну, не бросай ее, — сказал я и взял у нее горшок.

Снег продолжал идти, но ветер затих и постепенно совсем прекратился. Но зато снег теперь падал густыми хлопьями. В несколько минут вся земля покрылась толстым белым покровом, доходившим нам до колен, как будто снег хотел закутать нас своим ледяным саваном.

Так продолжалось не меньше часа. Деревья гнулись под тяжестью снега. Мы чувствовали, что на нашей попоне, которая все же немного согревала нас, лежит слой в несколько фунтов. Прижавшись друг к другу, мы сидели молча, не двигаясь. Холод пронизывал нас насквозь, и мы постепенно коченели, но не понимали грозившей нам опасности. Наконец снежинки стали падать все реже и реже, и вскоре снегопад прекратился.

— Идем дальше, — сказала Дьелетта.

Увязая по колено в снегу, мы снова вышли на большую дорогу. Повсюду, куда ни глянь, было пусто: ни проезжающих повозок, ни крестьян на полях. Единственные живые существа — сороки, сидевшие на деревьях по сторонам дороги, — громко трещали, когда мы проходили мимо, словно насмехаясь над нами.

Пройдя через какую-то деревню, мы поднялись на вершину холма, откуда увидели облако дыма, нависшее над огромным городом, раскинувшимся между двумя белыми возвышенностями. До нас долетал смутный гул, похожий на шум моря.

— Это Париж! — воскликнула Дьелетта.

Мы сразу забыли о холоде и почувствовали себя гораздо бодрее. Теперь на дороге стали попадаться экипажи и повозки, направляющиеся в город.

Однако до Парижа было еще далеко, и, когда мы спустились с холма и желанная цель скрылась от нас, мы снова почувствовали себя усталыми и измученными.

Спотыкаясь и скользя на каждом шагу, мы почти не двигались вперед. От нашей мокрой одежды шел пар.

Снег на дороге делался все темнее и темнее, пока не превратился в жидкую черную грязь. Одни экипажи ехали нам навстречу, другие обгоняли нас, и с каждым шагом их становилось все больше. Дома следовали за домами, в полях виднелись какие-то черные вышки, а вокруг были разбросаны кучи камней. Несмотря на всю силу воли, Дьелетта не могла дальше идти и остановилась. Пот катился у нее по лицу, она сильно хромала. Я смахнул снег со скамейки, стоявшей возле какого-то дома, и она присела.

— Спроси у него, долго ли нам еще идти, — сказала она, указывая на проезжавшего мимо возчика.

— А куда вам нужно? — спросил возчик, когда я окликнул его.

— К Центральному рынку.

— Туда ходьбы добрых часа полтора, не меньше.

— Я не дойду, — сказала Дьелетта, услыхав его ответ.

Она сидела с потухшими глазами и дышала с трудом.

Мне пришлось поднять ее со скамьи, так как сидеть было очень холодно. Я напомнил ей, что она идет к маме, и это немного подбодрило ее. Считая, что мы скоро придем и дорожные вещи нам больше не понадобятся, я решил оставить их на скамейке и предложил Дьелетте опереться на меня.

Мы снова пустились в путь.

— Ты увидишь, как расцелует тебя мама! — говорила она. — Потом угостит нас вкусным супом и пирожками. А я сейчас же лягу в постель и пролежу целую неделю не вставая.

У заставы я спросил, как нам пройти к Центральному рынку, и мне ответили, что надо идти прямо до самой реки. Улицы в Париже оказались еще более скользкими и грязными, чем проезжая дорога. Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Грязные, оборванные, промокшие и растерянные, мы пробирались среди шумной толпы и быстро катившихся экипажей и, вероятно, были похожи на двух заблудившихся щенков. Надежда скоро увидеть свою мать придала Дьелетте сил, и мы шли довольно быстро.

Когда мы добрались до Сены, нас направили к Новому мосту, а затем мы повернули направо и вышли прямо к церкви Святого Евстафия.

Когда мы увидели золотой циферблат башенных часов, я почувствовал, что Дьелетта вся задрожала.

— Часы! — воскликнула она радостно. — Вот они, часы!

Но радость ее мгновенно прошла.

— Да, часы здесь, но я не вижу никаких домов.

Мы обошли вокруг церкви.

— Мы, верно, ошиблись. Это не церковь Святого Евстафия.

Я снова спросил у прохожих, как называется церковь, и мне снова ответили, что это церковь Святого Евстафия.

Глаза Дьелетты были полны отчаяния. От волнения она почти не могла говорить.

— Поищем на всех улицах, которые выходят к часам, — предложил я.

Она покорно поплелась за мной, но воодушевление, поддерживавшее ее силы, сразу угасло. Она не узнавала ни одной улицы. Напротив церкви оказался большой пустырь, дома здесь были снесены, на их месте работали каменщики.