Юрий Коваль - Поздним вечером ранней весной

Заведу-ка я себе ручного грача и назову его – Герасим.

В тумане ольховый лес.

Глухо в лесу, тихо.

А я бегу – боюсь опоздать на утренний клев.

«Тии-вить, – слышится слева, – тии-вить».

«Почин! – думаю я на бегу. – Ну сейчас начнется!»

«Пуль,

пуль,

пуль,

пуль,

пуль!»

Пулькает! Здорово пулькает!

«Клы,

клы,

клы,

клы,

клы!»

Клыкает! Во как клыкает!

«Плен,

плен,

плен,

плен,

плен!»

Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!

Некогда мне, некогда, я бегу – боюсь опоздать на утренний клев.

Когда я пробегаю мимо певца, который спрятался в средине ольхи, он замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: «Тии-вить».

И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:

пульканье,

клыканье,

пленьканье,

дробь,

раскат,

колокольца,

летний громок

и юлиная стукотня.

А я бегу, бегу – не опоздать бы на утренний клев.

А впереди уж встречает новый соловей.

Быстро приближаюсь к нему и слышу затихающего певца сзади и нового, свежего, сочного, – впереди.

Да что же это – голова кругом!

Впереди – пульканье.

Сзади – клыканье!

Впереди – дробь.

Сзади – раскат!

А где-то там, совсем-совсем впереди, – третий соловей, до которого я еще не добежал.

«Чулки! Чулки! – поет он. – Где вы? Где вы?»

Пока доберусь до озера, соловьи передают меня из рук в руки.

А черемуха-то цветет, осыпается на черную дорогу, ворочаются в озере язи, бьют в прибрежной траве зеленовато-рябые щуки.

Вытаскиваю из кустов лодку и – быстро к шестам, вколоченным в дно озера. А новый певец, приозерный уже

пулькает-булькает,

клыкает-клокает,

пленькает-плинькает

да вдруг как рассыплет по поверхности озера сразу с полтысячи бус! Так холодом и ошпарит.

А я-то леща тащу.

Боком-боком-боком, разинув розовый рот, выпучив придонный глаз, идет лещище к лодке.

А за спиною – снова разом по воде с полтысячи бус!

Ну и соловей!

Я зову его Хрустальный Горошек.

Поздним вечером ранней весной я шел по дороге.

«Поздним вечером ранней весной», – складно сказано, да больно уж красиво…

А дело, правда, было поздним вечером ранней весной.

Весна была ранняя, соловьи еще не прилетели, а вечер – поздний.

Так что ж было-то поздним вечером ранней весной?

А ничего особенного не было. Я шел по дороге.

А вокруг меня – и на дороге, и на поле, в каждом овраге – светился месяц.

Иногда я наступал на него – и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи – на сапоге блестели следы месяца.

Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога.

Так и шел я по дороге, по которой ходил и ясным днем, и тусклым утром, и – так уж получилось – поздним вечером ранней весной.

По влажной песчаной тропе ползет Медведица кая.

Утром, еще до дождя, здесь проходили лоси – сохатый о пяти отростках да лосиха с лосенком.

Потом пересек тропу одинокий и черный вепрь. И сейчас еще слышно, как он ворочается в овраге, в сухих тростниках.

Не слушает вепря Медведица и не думает о лосях, которые прошли утром. Она ползет медленно и упорно и только ежится, если падает на нее с неба запоздалая капля дождя.

Медведица кая и не смотрит в небо. Потом, когда она станет бабочкой, еще насмотрится, налетается. А сейчас ей надо ползти.

Тихо в лесу.

С веток падают тяжелые капли.

Сладкий запах таволги вместе с туманом стелется над болотом.

По влажной песчаной тропе ползет мохнатая гусеница Медведица кая.

– А ты видел когда-нибудь воздух? – спросил меня умный мальчик Юра.

Я подумал и сказал:

– Видел.

Юра засмеялся.

– Нет, – сказал он. – Ты не видел воздух. Ты видел небо. А воздуха нам видеть не дано.

А ведь, пожалуй, и вправду: мы видим воздух, только когда смотрим на бабочек, на парящих птиц, на пух одуванчика, летящий над дорогой. Бабочки показывают нам воздух.

Пух одуванчика – чистое воздухоплавание, все остальное – полет.

Самолет в небе никак не дает ощущения воздуха. Когда глядишь на него, только и думаешь, как бы не упал.

– А парашют? – спросил меня Юра.

– Мне дает.

– И мне тоже. А бумажный самолет?

– Конечно, дает. А еще лучше – голубь.

– Давай сделаем бабочку из бумаги. Капустницу или крапивницу?

– Давай махаона!

И мы сделали махаона. С огромными крыльями!

Ведь само слово «махаон» – с огромными крыльями.