Юрий Коваль: Поздним вечером ранней весной

Ребятишки, конечно, веселятся, да и взрослые дразнятся:

– Эй, привет! Воронья невеста!

– Да не воронья я невеста, а Кольки-механизатора жена!

Вот однажды пошла жена Колькина на колодец. Набрала воды, оглянулась, а ворона рядом на снегу сидит, глядит на нее вороньим глазом. Тут жена эта схватила ведро и окатила ворону с головы до ног. Обиделась ворона. Сидит на снегу мокрехонька, глядит вслед глупой бабе.

Тут все в деревне напугались: замерзнет ворона. А ворона залетела в магазин, уселась там на прилавке, обсохла кое-как. А потом снова полетела Кольки-механизатора жену искать.

– Да что же это такое! – сказал я. – Чего она к ней привязалась? Ну, привязалась бы ко мне. Я бы ее водой не обливал, я бы ей хлеба накрошил.

– И ничего особенного тут нет, – сказала Орехьевна. – У Кольки-то механизатора жены по две серьги в каждом ухе. Да и на шее побрякушки висят. Вороне нравится, как они блистают, летает за ней, побрякушку хочет. Вот и отдала бы вороне серьгу, небось не обедняла бы.

Не знаю уж, правильно сказала Орехьевна или нет. Но только если б за мной ворона летала, если б меня любила, я бы ей крошки хлебные сыпал и побрякушки дарил, а водой бы никогда не обливал. Но не меня полюбила ворона. Полюбила она жену Кольки-механизатора. Вот все-таки какая глупая бывает на свете любовь!

Да что это такое! Куда ни пойдешь – всюду заячьи следы.

А в саду не то что следы – настоящие тропы натоптали беляки между груш и яблонь.

Стал я считать по следам, сколько зайцев приходило ночью в сад.

Получилось одиннадцать.

Обидно мне стало – всю ночь спал как убитый, а зайцы мне и не снились.

Надел я валенки и пошел в лес.

А в лесу заячьи тропы превратились в дороги, прямо какие-то заячьи шоссе. Видно, ночью беляки да русаки табунами тут ходили, в темноте лбами сталкивались. А сейчас ни одного не видно – снег, следы, солнце.

Наконец заметил я одного беляка. Он спал в корнях поваленной осины, выставив из-под снега черное ухо.

Я подошел поближе и говорю тихонько:

– Эй, вы!

Ухо черное высунулось еще немного, а за ним и другое ухо – белое.

Это другое ухо – белое – слушало спокойно, а вот черное все время шевелилось, недоверчиво склоняясь в разные стороны. Как видно, оно было главней.

Я шмыгнул носом – и ухо черное подпрыгнуло, и весь заяц вышел из-под снега.

Не глядя на меня, он боком-боком побежал в сторону, и только ухо черное беспокойно оглядывалось – что я там делаю? Спокойно ли стою? Или бегу следом?

Все быстрей бежал заяц и уже несся стремглав, перепрыгивая сугробы.

Ухо его черное замелькало среди березовых стволов.

А я смеялся, глядя, как мелькает оно, хотя уже и не мог разобрать – ухо это заячье или черная полоска на березе.

Как только встал на реке крепкий лед, я прорубил в нем пешнею прорубь.

Круглое окно получилось во льду, а через окно, сквозь лед, выглядывала черная живая вода.

Я ходил к проруби за водой – чай кипятить, баню топить – и следил, чтоб не зарастала прорубь, расколачивал ледок, выросший за ночь, открывал живую речную воду.

Соседка наша, Ксеня, часто ходила к проруби белье полоскать, а Орехьевна ругалась на нее через стекло:

– Ну кто так полощет?! Тыр-пыр – и в таз! Нет, не умеют нынешние бабы белье полоскать. Ты полощи подольше, не торопись. К телевизору-то поспеешь! Вот я, бывало, раньше полоскала. Личико у меня от мороза – красное, руки – синие, а уж белье-то – беленькое. А теперь все к телевизору торопятся. Тыр-пыр – и в таз!

Как-то раз пошла вместе с Ксеней на речку дочка ее маленькая Наташка.

Пока мать полоскала, Наташка стояла в сторонке, а к проруби подходить боялась.

– Подойди, не бойся, – говорила мать.

– Не… не пойду… там кто-то есть.

– Да нету никого… кто тут есть?

– Не знаю кто. А только вдруг выскочит да и утащит под лед.

Отполоскали соседки свои простыни и рубашки, пошли домой, и Наташка все оглядывалась на прорубь: не вылезет ли кто?

Я подошел к проруби поглядеть, чего она там боялась, не сидит ли и вправду кто-нибудь подо льдом.

Заглянул в черную воду и увидел в воде два тусклых зеленых глаза.

Щука придонная подошла к проруби подышать зимним, звонким, свободным воздухом.

Всю зиму прожили вороны в грачиных гнездах.

А весной вернулись грачи. Тут-то и начался на старых березах крик да грай.

– Прочь! – кричали грачи.

– Это мы строили! – врали вороны.