Юрий Коваль - Поздним вечером ранней весной

Нетрудно подождать два часа, если ждал целое лето.

Вот пройдут два часа, погашу в комнате свет и увижу в окно, как горит и сияет над нами вечный небесный охотник – Орион.

Мне кажется, что сирень и рябина – сестры.

Сирень – весенняя сестра.

Рябина – осенняя.

Весной – за каждым забором кипящий сиреневый куст. А плодов у сирени и нет никаких, так, стручочки ржавенькие.

Рябина тоже весной цветет, но какие у нее цветы?…

Никто их не замечает. Зато уж осенью – за каждым забором рябиновые гроздья.

Кисти сирени и гроздья рябины никогда не встречаются. Кто думает весной о рябине?

Кто вспомнит осенью сирень?

Редко, очень редко вдруг в августе снова зацветет сиреневый куст. Будто хочет поглядеть – хороша ли нынче рябина?

Срублю себе дом и посажу у крыльца сирень и рябину.

Справа – сирень, слева – рябину, а сам посередке сяду.

– Пылшыкы пришли, – сказала Орехьевна.

– Кто? – не понял я.

– Ты что, оглох, что ли? Пылшыкы.

«Что за жуть такая? Что за пылшыкы?» – подумал я и выглянул в окно.

По деревне шли два здоровенных мужика в телогрейках, перепоясанных веревками, за которыми торчало по топору. Один нес на плече двуручную пилу.

– Эй, матки-хозяйки, – сипло покрикивали они, – кому попилить-поколоть?

– Спасибо, батюшки пылшыкы-колшыкы, – отвечали хозяйки, – все попилено-поколено.

– Сейчас весна, – говорили другие, – на лето много ли надо дров? Осенью приходите.

– Жалко пылшыков, – сказала Орехьевна. – Работы нету. Ладно, пускай у нас пилят. А я им картошки наварю. Будете за картошку пилить, батюшки пылшыкы?

– За картошку попилим, за капусту поколем, – торговались пильщики.

Полдня возились они и ладно работали, попилили-покололи у Орехьевны все дрова. Сели картошку есть с квашеной капустой.

– Я уж вам капусту постным маслом полью, – хвалилась Орехьевна.

Долго ели пильщики, а потом полезли на сарай и легли на крыше передохнуть.

– Пылшыкы на крыше спят! Пылшыкы на крыше спят! – кричали ребятишки, бегая под сараем.

– Эй, пылшыкы! – кричали им прохожие. – Вы чего это на крыше спите?

Пильщики не отвечали. Им, видно, с крыши не было слышно.

– Пригрелись на солнышке – вот и спят, – отвечала Орехьевна. – Сейчас весна, самое время на крыше спать, на земле-то – сыро.

– Да ты бы их в доме положила.

– Вот еще! Может, им и перину вспучить?!

Отдохнули пильщики и пошли в другую деревню пилить-колоть, а я полез на крышу, на их место.

Хорошо, тепло было на крыше. Пахло старыми сухими досками и почему-то медом.

«Да, – думал я, задремывая, – не дураки были пильщики. Наелись картошки – и на крышу!»

Пошла по воду Орехьевна, но тут же воротилась.

Грохнула в угол коромыслом, брякнула пустыми ведрами.

– Ну, аньдел мой, сам иди!

– Что такое?

– Он опять сидит.

– Кто?

– Шатало черное.

– Ну и что? Сидит, никого не трогает.

– Ну да! Не трогает! Я только к колодцу, а он передо мной дорогу перебежал.

Я взял ведра и пошел к журавлю-колодцу.

В белой рубашоночке, которая сияла из-под черного костюма, Шатало и впрямь сидело на дороге.

Заприметив меня, Шатало выгнуло дугой спину, томительно потянулось и сказало: «Мррру я, мррру…»

– Врешь – не умрешь, – сказал я, – сиди спокойно, дай воды набрать.

«О, мррру я…» – ответило Шатало и, лениво поднявшись с места, пересекло дорогу перед моим носом.

Волей-неволей я остановился – переходить Шаталью тропу не хотелось. С другой стороны улицы Шатало внимательно глядело, что я буду делать.

– Плевать я на тебя хотел, – сказал я, – не верю в кошачьи приметы.

И я пересек невидимый путь Шаталы и пошел к журавлю-колодцу. А колодец у нас и вправду чистый журавель. Так всегда наклонится, что достанет носом в самую середину земли. И всегда принесет воды чистой, сладкой, средиземной.

Повесил я на нос журавлю ведро, нырнул журавель в глубину земли, а вынырнул без ведра.

– Тьфу ты пропасть… провались. Ну, Шатало!…

Оглянулся я – а Шатало сладко потягивается.

«Мррру я, мррру…» – мрет от удовольствия.

Сбегал я домой за «кошкой», привязал ее к носу журавля. Шарил-шарил в глубине земли – нашарила «кошка» ведро. «Кошка»-то моя – это три стальных крюка.

Понес я воду домой, да по дороге поскользнулся – воду расплескал, с полведра осталось.

А Шатало уж на крыльце встречает, к ногам моим ластится: «Ой, умррру я, умррру…»