Мария Куликова - Пистоль Довбуша

— Уйди с глаз! — крикнул. Хлопнул дверью. Закрылся в комнате.

Но страх, как верный пес, проскользнул следом.

Недавно староста случайно подслушал в корчме разговор подвыпивших дубчан.

— Жандары в обрыв одного человека бросили, — рассказывал один из них, с длинной бородой. — А душа того человека, видно, безгрешная была, святая… Она слова на скале высекла, чтоб вставали люди и рвали свои кандалы, чтоб… — и, заметив, что Ягнус подслушивает, умолк.

В ту же ночь за ним приехала зеленая крытая машина…

На второй день Ягнус поднялся на выступ скалы, прочитал и… чуть не свалился в обрыв. Значит, кому-то известно, что здесь произошло осенью? Недаром тут появились слова, которые жгли Ягнуса огнем: «Поховайте та вставайте, кайданы порвите!..» Кто их выдолбил? Партизаны? Если они узнают, что он выдал Палия, ему несдобровать.

«А как сегодня на меня смотрели крестьяне!» — вспомнил Ягнус. Даже сейчас мороз по коже пробегает! Хорошо еще, что Ягнус не ударил сегодня того старого пня, Микулу. А может, донести на него? Теперь в селе есть жандармский пост. Жандармы быстро с ним расправятся. Нет! Надо быть осмотрительней. Время сейчас тревожное. «Кто его знает, как повернется жизнь? Вон как отступают немцы…» Не стоит ссориться с крестьянами из-за какого-то плешивого старика, которого в селе почему-то уважают больше, чем его, старосту.

Но и уступать им он тоже не собирается.

На площади, посреди села, несколько дней раскачивались на виселицах тела трех казненных, ни в чем не повинных крестьян. Жандармы приказали: трупы не снимать. Пусть, мол, висят для устрашения.

Фашисты мстили за взорванный тоннель. Во всех ближних селах они производили аресты, расстрелы.

Самый короткий путь через горы был закрыт. Поезда теперь ходили по другой ветке. А также через северный перевал. Дорога эта часто вскакивала на мосты, переброшенные через глубокие, круглые обрывы, ущелья. То она пробивалась сквозь густой и грозный лес, то убегала прочь от нависших над нею седых огромных скал. То, отдохнув немного в долине, вновь ныряла в черный тоннель.

Фашисты, выглядывая из окон вагонов, втягивали головы в плечи, закрывали глаза от страха. Они проклинали все пути через Карпаты, где часто случались аварии, где не раз их обстреливали партизаны.

Гитлеровцы лихорадочно восстанавливали тоннель у Латорицы. Они чинили его сами, не доверяя даже своим союзникам-хортистам. Через месяц работа была закончена. Охранял теперь тоннель вооруженный до зубов взвод немцев-эсэсовцев.

На полустанке вновь загудели паровозы. На восток шли и шли эшелоны, но солдаты уже не горланили бравых песен, как раньше. Неудачи на фронте согнали с их лиц былую самоуверенность, наглость.

Почти в каждой хате знали о победоносном наступлении Красной Армии. Эти вести передавались из уст в уста. И никакие угрозы, ни казни не в силах были затушить радость в душе закарпатцев, вспыхнувшую ярким пламенем надежду.

В горах шла напряженная работа. Строились железобетонные укрепления. Фашистам не хватало рабочих рук. Они часто устраивали облавы в городах и селах, забирали людей и отправляли их в горы. В стужу и в холод работали там, за колючей проволокой, тысячи голодных закарпатцев.

Однажды в тусклый морозный день в Дубчанах появился отряд жандармов и гонведов. Они ходили из хаты в хату, хватали мужчин, строили их в колонну, чтоб потом отправить в горы. Над селом повис плач женщин и детей. Все знали: редко кому удается вернуться обратно с каторжных работ.

Стоял в колонне и отец Юрка, Григорий Негнибеда. Рядом с ним еле держался на ногах отец Дмитрика. После рождества он уже не мог пойти на лесосеку. Туберкулез окончательно приковал его к постели. Жандармы вытолкнули его, больного, на улицу. Приказали стать в строй.

Дмитрик схватил отца за руку, и казалось, никакая сила не оторвет его от него.

— Я с вами, нянько! С вами! — повторял он с какой-то отчаянной решимостью, глотая слезы.

За это короткое время отец стал для него еще дороже, ближе.

В тот вечер, после ареста Антала, Дмитрик думал, что отец будет бить его, ругать. Но тот молчал. Он смотрел куда-то за окно и будто не замечал сына.

Дмитрик, потрясенный случившимся, забился в угол и безутешно плакал. Лучше бы его нянько избил. Пусть бы наказал как угодно! Ему легче было бы вынести побои, чем этот отчужденный взгляд.

Мать лежала на печке и стонала, но Дмитрик ничего не слышал и не видел, кроме лица нянька — бледного и усталого, сурового и грустного. А ведь сегодня он был таким веселым! «Что я наделал, что натворил?» — казнил себя Дмитрик.