Янис Яунсудрабинь - Белая книга

Но однажды утром, спозаранку, когда все еще спали, в батрацкую пошел хозяин с фонарем в руке и дрожащим голосом сказал:

— Спите! А в конюшне…

Во всех углах тотчас зашуршали сенники. Люди в испуге вскакивали с постели.

— Воры? — спросил дедушка, поспешно обувая деревянные башмаки.

Я поднял голову, жду, что будет.

— С кобылкой — беда!

Хозяин заплакал, и я вмиг будто заразился от него: уткнулся лицом в подушку и давай реветь, словно меня крепко поколотили.

Все встали, пошли поглядеть, что случилось с кобылкой. Только мы с матерью остались дома. Не хотел я видеть кобылку мертвой, с застывшими губами, с тусклыми глазами, как у заколотой овцы.

Люди, воротившись, сказали, что беда не так уж страшна, кобылка повредила ногу. Верно, лежа, под воротца сунула. Пока лошадь еще растет, это ничего, разве что в том месте нога будет толще. Понятное дело, надобно немедля ехать за старым Причем, пока нога не набухла, не загноилась.

Днем, собравшись с духом, я пошел проведать больную, принес ей несколько морковок. Вижу: стоит она, бедняжка, с перевязанной ногой.

— Кобылка! Кобылка!

Лошадка подковыляла к воротцам на трех ногах. Я потрепал ее по морде и протянул морковь. Кобыла шевельнула губами, вздохнула и поскакала обратно, к задней стенке закута. Не приняла моего угощения.

Через несколько дней слышу, взрослые говорят, что с кобылкой худо: копыто загноилось, смердит. Жалко, хороша лошадка! Да можно ли этак по-дурному строить стойла? Нешто не знают: загородку надо делать глухую, до самого пола, чтобы лошадь, лежа, ногу под нее не подсунула.

Когда пришла весна, мне больше всего полюбилось играть за сараем. Там у плетня я сидел на припеке один-одинешенек в россыпи цветущих одуванчиков. Рядом высился холмик свежей земли, и я знал, кто под ним лежит. Один за другим срывал я одуванчики и втыкал их во влажную землю, украшая ими холмик. А если вдруг больно щемило сердце, я слез не удерживал. Ведь никто меня не видел. Ну, а подойдет кто-нибудь, я проворно шоркну рукавом по глазам и принимаюсь напевать.

Зимними вечерами мы сумерничали, засиживаясь порой до глубокой ночи. Все бывало, сидят тихо, не шелохнутся. Лишь во тьме то тут, то там вспыхивают красные точки. Это огоньки в трубках. Тишина, только курильщики попыхивают да чей-то голос рассказывает чудесные истории про разных чудовищ, про чертей и мертвецов. Голос этот бывал грубый, бывал и тонкий, доносился то из-за печки, то от окна, то из угла у двери. Но откуда бы ни шел он, все мы сидели и слушали, а он рассказывал:

— Скрувер-то — не отец того, что нынче в волости заправляет, а еще тот, старый Скрувер… Так вот, стало быть, шел он как-то ополночь из корчмы домой. А дело было летом. Небо хоть и заволокло, да летняя ночь светлая, все видать. И вдруг глянул под ноги — дорога пропала. Окрест кусты, кусты, так и кружат перед глазами. Но он не испугался. Видит, вроде бы узенькая стежка тянется, ну, думает, пойду по ней. Тут, откуда ни возьмись, навстречу ему молодой барин, щеголь щеголем. На голове шляпа трубой, сам в черной паре, в белой манишке, сапоги наваксены, блестят. Скрувер-то был не робкого десятка, не свернул, на барина прямиком прет.

— Ты что? Драться со мной вздумал? — кричит барин и руки раскинул, проход загородил.

— А ты чего на дороге путаешься? — Скрувер ему в ответ. Остановился и оглядел встречного с головы до ног. Барчук, как все барчуки: долговязый, узкоплечий. Только хотел с ним схватиться, как вдруг, на свое счастье, приметил: у молодого-то барина вроде коровий хвост, кончик за голенище сапога засунут. Присмотрелся хорошенько — ей-ей хвост! Тут у Скрувера волосы дыбом. А барчук пристает, драться подначивает. «Ну, — думает Скрувер, — коли вправду это сам нечистый, все равно мне конец. Так лучше уж помру с честью». Драться так драться.

Поплевал на руки, порты подтянул, застегнул кафтан и говорит:

— Помоги мне, господи боже!

— Ишь хитрец! — кричит ему встречный. — Этак вас двое, а я один!

И вмиг исчез, как сквозь землю провалился.

Скрувер хотел было за ним погнаться, да подвернул ногу и растянулся. И будто у него пелена спала с глаз. И видит: лежит он на своем же выгоне. Тут-то он припустил без оглядки, — вдруг черт опять на него нападет?

— Известно, черт! Никто другой! — откликается чей-то тоненький голосок.

А другой подхватывает: