Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— Всенародный траур стал символом скорби и печали по безвременно покинувшему нас верному сыну партии, мудрому руководителю, — директор перелистнул наскоро исписанные странички тетради. — И пусть ваши успехи в учебе, стремление стать настоящими гражданами советского общества…

Рядом пацаненок лет семи зашептал что-то притулившемуся к стене товарищу. «Сейчас на него кто-нибудь из середняков шикнет», — подумал Брига. Он и сам был середняком, но ему по рангу не положено было шикать. «Малявка, видать, из новеньких, законов не знает. Молчать надо. Молчать. Это первое, чему здесь учат…» Мальчишка, отчаявшись растормошить приятеля, уставился ни с того ни с сего на Бригу. Женька отвернулся: не полез бы с вопросами…

От прикосновения вздрогнул.

— А вы не знаете, что такое символ?

— Что? — переспросил Брига.

— Символ…

— Заткнись, — шепнул зло.

Мордашка у пацаненка сморщилась виновато, пролепетал:

— Извините…

Бриге стало не по себе: «Ишь ты, на «вы»… домашний, что ли? Задолбят здесь на хрен…»

— Бригунец! — голос Владлена враз стал зычным. — Бригунец!

Повторил и замолчал.

«Ну, Бригунец, а дальше-то что?» — хмыкнул про себя Женька.

— Хорошо, что здесь. Хорошо. Задержись. И как бы нам не было тяжело переживать эту утрату, вы должны еще сильнее сплотить свои ряды и помнить, что от вас, пионеров и комсомольцев, ваши старшие товарищи, коммунисты, ждут солидарности и понимания.

Зал вяло зааплодировал.

— Подойди к музыкальному руководителю, — парой минут позже распорядился директор. — Значит, запомни: «Партия — наш рулевой» надо выучить немедленно и спеть. Завтра будет инспектор из гороно. Учи. В смене караула не участвуй. Скажешь Катерине Андреевне, чтобы освободила. Все. Иди.

Брига летел по лестнице, взятый под мышки всеми ветрами. Класс! В карауле лапу не тянуть. Подарок! Хорошая штука — траур. А песня что? Песня — дело плевое».

Музрук, позевывая, долго рылся в объемной синей папке: искал текст и ноты. Нашел.

— Проиграть? — потянулся к старому роялю.

С Бригунцом он работать любил: парень подхватывал мелодию на лету. Правда, и ошибки повторял так же в точности.

— Может, с пластинки? — предложил Брига.

— Давай с пластинки, — вяло согласился музрук.

Воспитанники звали его Музаком. Смешно получалось: музрук Музак. От него за километр несло лавровым листом. Старшаки тоже, когда водку надыбают, лаврушкой зажирают. Хотя ни фига не помогает. Все равно воняет.

Пластинка хрипела, и игла периодически подскакивала — тогда басовитый певец взвизгивал, — но мотив Женька разобрал. Со словами было хуже. Брига расправил бумагу на коленке: сто сорок пятая копия со сто сорок седьмой, фиолетовые от вышарканной копирки буквы были едва видны. «Алекс — Юстасу, блин».

— Ты, где непонятно, ручкой пропиши, — привычно посоветовал Музак.

— Пропеть?

— Не надо. Я в тебя верю, — Музак картинно откинул реденькие волосы со лба. — Иди.

— Говорят, инспектор будет… — и не то чтобы пропеть хотелось, но так для пущей уверенности.

— Бригуне-е-ец, — протянул музрук, — искусство должно быть выше чинов. Ясно?

Женька все же пропел — не Музаку, так, сам себе; она оказалась тянучей, долгой, вроде каната с тяжелым грузом. На пластинке нормально звучало, особенно припев, где хор. А у Бриги получилось высоко-высоко, и песня качалась, точно клоун на ходулях в цирке: здоровый, а толкни — и завалится. Брига попробовал взять пониже, но дыхалки не хватило, захлебнулся как раз на словах про надежду и силу… «Пусть, как есть, — решил. — Еще и текст этот, по смыслу буквы вставил, а так оно или нет?»

Инспектор нагрянул через два дня. В ожидании его визита портрет не убирали, караул печатал шаг как умел, руки тянулись в пионерском салюте. Отсалютовавшие тихо матерились в туалете, разминая затекшие руки. Катенька поминутно трогала крохотные ушки пальчиками, смоченными в резковатых духах. В рекреации стойко благоухало смоляными еловыми ветками, сыростью, потом ароматом «Майского ландыша».

По случаю визита высокого гостя детдом, точнее, средние и старшие классы собрали возле мордастого вождя пролетариата, строго глядевшего из багетной рамы. Владлен Николаевич повторил речь, уже сказанную в день кончины дорогого Леонида Ильича. Женская часть педагогического коллектива прослезилась, мужчины сурово промолчали.

Бриге вспомнилась сказка, с которой приезжали шефы, артисты какого-то театра. Аленушка там также слезы лила, изящно промокая их кружевным платочком. И богатырь был точь-в-точь как их физрук сегодня, и брови так же сводил. Вот если бы ему еще воскликнуть: «Ах ты, идолище поганое!»