Юз Алешковский - Дедушка и музыка

— Ну, на Марсе и я буду скучать… Смотри! — Мы стояли на краю оврага. — Слушай!

— Родник? — спросил я, услышав тихое журчание.

— Ага! Тут речка Чистушка начинается.

Мы спустились вниз. Я скинул с плеча дранку и раздвинул кусты. Прямо передо мной в размытой песчаной воронке серебрился на солнце чистый, говорливый родник.

— И откуда здесь бензиновое пятно? — спросил я. Но это было не пятно, а всего-навсего радужно переливающиеся крылья стрекозки, приникшей к березовому сучку.

Норд уже жадно лакал воду, прищелкивая языком. И мы с Жуковым легли и склонились над родником, а родник все что-то говорил, журчал, нашептывал. Студеная вода ломила зубы, но отрываться от нее не хотелось.

— А знаешь, что они сделали с ним? — спросил Жуков. — С родником! С речкой Чистушкой! Километрах в пятнадцати недавно построили мыловаренный завод. Он свою грязь спускает в Чистушку. Ее даже стали звать Грязнушкой. Я сам искупался один раз, а потом с трудом отмылся. Их же мылом. Кто они после этого?

— Дедушка говорил, что берега чахнут и рыба гибнет… Значит, это правда?

— Еще какая правда…

— Но надо же хоть телеграмму о варварстве послать! — вскричал я.

— В газету всей школой писали. Может, помогут, — сказал Жуков.

Мы еще немного полежали, склонившись над родничком, и у меня комок подступал к горлу, когда я думал о том, во что превращается равнодушными типами с завода бьющая на наших глазах из земли чистая, как слезинка, вода.

Потом мы перешли широкую просеку, по которой шла высоковольтная линия. Норд подбегал к железным опорам и лаял на гудящие провода, а просека прямо была белым-бела от звездочек земляники, как будто Млечный Путь тянулся по темному лесу.

— Скоро выйдем к Большим лугам, — сказал Жуков.

Лес незаметно кончился. Перед нами все в цветах — синих, белых, красных — раскинулись Большие луга.

За ними на невысоком пригорке стояла деревянная церковь. Сначала казалось, что до нее рукой подать.

Но мы шли, шли лугами, а видны были только четкие очертания двух маковок на фоне неба.

Наконец мы подошли совсем близко и увидели Риту с археологом. Я присел на лужок, вглядываясь в церковь и стараясь понять, почему она — застывшая музыка.

Церковь слегка покосилась и была серо-серебряной, как елка. Одна большая круглая маковка поднималась над двумя ступенчатыми скатами крыш, а другая, маленькая, венчала четырехгранную башенку с широкими круглыми карнизами. Башенка держалась на восьми столбах, обитых наполовину досками, а в просветах между столбами голубело небо.

— Это — колоколенка, — сказал Жуков.

А мне она казалась головой воина в шлеме и кольчуге до самых голубых глаз, и вместо музыки я почувствовал время — целые века, которых раньше, даже тогда, когда я смотрел на фотографии римских развалин, никак не мог себе представить.

Я бы не мог словами рассказать об этом чувстве ни себе, ни другим. От него просто мурашки побежали по коже, и я, не отрываясь, смотрел на деревянное чудо. И вспомнил, как отец, пытаясь приучить меня слушать музыку, говорил: «Ты слушай, и все. И если побегут мурашки по спине, значит, музыка тебе понравилась».

Но у меня раньше почему-то ни разу по спине не бежали мурашки.

— Пошли! — растолкал меня Жуков. — Ты им скажи, я не знал, что срываю дранку с этой… застывшей музыки… да я и сам скажу…

Подойдя к археологу, я прямо спросил у него:

— Почему архитектура — застывшая музыка?

Археолог развел руками.

— Это, Егор, объяснить невозможно.

— Всегда так говорит, — шепнул я Жукову, — а потом не остановишь.

— Присмотритесь! — сказал археолог. — Чуете, какое совершенство пропорций? Я сказал «чуете» потому, что зодчие не проходили пропорций, как мы, в школе и в институте, а чуяли, чуяли! У них было художественное… высокохудожественное, — он начинал расходиться, — гениальное чутье! Смотрите, какая тонкая, и скромная, и соразмерная игра плоскостей, и сфер, и окружностей, и углов, и горизонталей, и вертикалей! И все это сливается в одну гармонию. А дранка на кровле, словно рябь на озере! А окна? Кроткие, как глаза! — он смотрел то на Риту, то на церковь, а мне было и жалко его, и смешно. — Приглядитесь! И я, и вы знаем в тысячу раз больше, чем наши предки, но чутья у нас не прибавилось. А если в нас вообще нет чутья, то вот такие прекрасные творения рождают его! Да! И учтите, друзья, ученым при проведении опытов тоже необходимо художественное чутье. Как Лебедев взял и взвесил свет? А? Чуете?