Станислав Востоков - Дзын

Стало Тамаре Эдуардовне больно и горько.

— Что же делать? — сетовала она. — Как же теперь жить?

— А так, выписывайте мне восемьсот рублей.

— А остаток-то?

— Остаток в сельсовет отдайте. Путь на новый трактор копят. А-то старый не ходкий. Вот-вот и кончится. Давайте подпишу чего надо.

Костя подписал чего надо и пошел с восемьюстами рублями к двери.

— До свиданья.

— Будьте здоровы, Кирилл Викторович, — ответила Тамара Эдуардовна.

К концу ноября на Чушки стал сыпать мелкий, словно просеянный через некрупное сито, снег. А уж в начале декабря сито прорвало, и на село обрушились снежные горы. Они падали с неба прямо сугробами. Да так ловко падали, что накрывали собою целые дома. Теперь будто и не было села Чушки. Вместо домов стояли вдоль оледенелой реки Вожки семь белых папах, из которых торчали трубы и, иногда, телевизионные антенны. Казалось, так они и упали с неба. С трубами и с телевизионными антеннами. Только возле первого сугроба, если глядеть от райцентра, иногда виднелось оранжевое пятно. Можно было подумать, что кто-то развел у дороги небольшой костерок. Но это был не огонь. Это возле своего дома медитировал дзэнский монах Костя Крыжовников, одетый в японскую национальную монашескую одежду. Этот парень жил на ползарплаты, а вторую ползарплаты отдавал на покупку нового сельского трактора. Потому что старый-то был совсем не ходкий. Глох, чуть что. Кроме того, имел парень Крыжовников необычные способности. К примеру, мог вытащить утопший трактор из Вожки или малость полетать.

Однако не все знали о таких ненормальных для обычного человека качествах. Не ведала об этом и одна темная личность, которую, узнав поближе, можно было бы смело назвать черной. Угольно-черной была ее душа. И жгла уголь этой души лишь одна страсть. Страсть к чужой собственности. Интересно, что звали обладателя угольно-черной души Дрыном. Видимо, оттого что для выполнения своих темных дел он пользовался штукой, к которой только это слово и можно было применить: "дрын". Окрестная же милиция звала Дрына "медвежатником". Хотя, надо сказать, никакого отношения к медведям он не имел. Он их даже никогда не видел. Может быть, потому что из своего логова он выбирался поздно ночью, когда все медведи спят, объевшись грибами и земляникой. Не спала по ночам лишь районная милиция, ожидая известий об очередной краже, даже, возможно, со взломом.

— Кто же, елки-моталки, этот "медвежатник"? — думала окрестная милиция.

Это мы с вами знаем — кто, а милиция не догадывалась.

Но вдруг в участке райцентра раздавался звонок. Наряд прыгал в "газик", а "газик" прыгал по темным не обустроенным дорогам, раскидывая по окрестным лесам свет тусклых фар. После такой дороги наряд еще долго не мог успокоиться и невысоко подпрыгивал на месте преступления. Хотя прыгать им было уже особенно незачем, преступник всегда успевал скрыться. Лишь где-нибудь под сломанной дверью торчала штука, которую иначе как "дрын" и не назовешь.

Это был своеобразный автограф преступника. Как художник подписывает своей фамилией созданные им картины, так правонарушитель "подписывал" дрыном свои преступления.

Вот такая головная боль была у районной милиции. И с каждым днем эта боль усиливалась. Потому что блюстители порядка понимали, что как раз вот в этот самый момент медвежатник сидит и думает, кого бы ему еще ограбить?

— Кого бы мне ограбить? — думал Дрын. — Какого бы лопуха на бабки кинуть?

Тут надо пояснить, что ни в каких бабок лопухами Дрын кидать не собирался. "Лопухами" он называл всех порядочных людей, а "бабками" — деньги. "Кидать" на его языке означало "грабить".

Так вот.

— Какого бы лопуха на бабки кинуть? — мозговал Дрын. — Говорили, в Чушки один лопух из-за границы вернулся. Не его ли?

Дрын посоображал еще немного и решил, что, пожалуй, "его".

Обмозговав это дело, правонарушитель подошел к куче грубых железяк, наваленных прямо в его логове, и поворошил ее ногой в жестком кирзовом сапоге. Наконец, нагнувшись, он поднял самый грубый и самый толстый дрын.

Преступник попробовал представить себе "лопуха", которого он будет грабить. Получился толстый дядька с пухлыми щеками, в черных заграничных очках.

— Й-эх! — сказал Дрын и в воображении треснул железякой по темным импортным очкам.

На улице было неважно. Казалось весь райцентр и прилегающие к нему села кто-то засунул в огромный холодильник.

Однако преступника грела мысль о чужом имуществе, которое вскоре перейдет в его собственность.