Роальд Даль - Мальчик. Рассказы о детстве

Утром следующего дня, сразу после молитвы, директор вызвал тех, кто получил четвертушки звезд и полосы. Кроме меня, никто не вышел. По обе стороны от директора восседали учителя, и я мельком взглянул на капитана Хардкасла. Руки он скрестил на груди, голова дергалась, молочно-белые глаза напряженно следили за мной, лицо все еще тускло светилось вчерашним торжеством.

Я протянул директору листок. Директор взял бланк и прочел написанное там.

— Соблаговолите явиться в мой кабинет, — сказал он, — как только это все кончится.

Через пять минут, семеня на цыпочках и ужасно содрогаясь, я открыл обитую зеленым сукном дверь и вступил в приемную директора — священную обитель.

Я постучался.

— Войдите!

Я повернул ручку и вошел в большую квадратную комнату с книжными шкафами, стульями и огромным письменным столом, обитым красной кожей.

Директор сидел за этим самым столом и вертел в пальцах мою полосу.

— Что вы можете сказать в свое оправдание? — спросил он, и промеж его губ опасно сверкнули белые акульи зубы.

— Это была не ложь, сэр, — сказал я. — Честное слово, сэр, я не врал. И не пытался отпираться.

— А капитан Хардкасл утверждает, что вы делали и то, и другое. Или вы хотите сказать, что капитан Хардкасл — лжец?

— Нет, сэр. О, нет, сэр. У меня перышко сломалось, сэр, и я просил Добсона дать мне взаймы запасное. Если у него есть.

— А капитан Хардкасл не то говорит. Он говорит, что вы просили Добсона помочь с сочинением.

— Да нет, сэр, не просил я. От меня до капитана Хардкасла далеко было, а я говорил шепотом. Он же не мог расслышать, что я сказал, сэр.

— Так вы все-таки называете его лжецом.

— О, нет, сэр! Нет, сэр! Я так не говорил, сэр!

Ну как я мог спорить с директором? Что, надо было сказать ему: «Да, сэр, если вам действительно хочется знать, сэр, то я называю капитана Хардкасла лжецом, потому что он и есть лжец!» — но подобное и вообразить нельзя было.

У меня на руках оставалась только одна карта, и эта карта была заведомо бита, или, по крайней мере, мне тогда так казалось.

— Спросили бы у Добсона, сэр, — пробормотал я.

— У Добсона? — закричал он. — А чего это ради я буду спрашивать у Добсона? И что я у него должен спросить?

— Он сказал бы вам, что я говорил, сэр.

— Капитан Хардкасл — офицер и джентльмен, — сказал директор. — Он рассказал мне о том, что произошло. С трудом представляю себе, чтоб я бегал и спрашивал у всяких глупых мальчишек, говорит ли капитан Хардкасл правду.

Я молчал.

— За разговоры во время выполнения домашнего задания, — продолжал директор, — за попытки отпираться и за ложь вы получите шесть ударов тростью.

Он поднялся из-за стола и зашагал к шкафу в противоположном углу кабинета. Протянул руки и достал сверху три тонких желтых трости, каждая закругленно изогнута с одного конца. Несколько секунд он подержал их на весу, проверяя и тщательно рассматривая каждую, потом выбрал одну из них, а оставшиеся две положил назад.

— Нагнуться.

Я очень боялся трости. Да и на всем свете не нашлось бы маленького мальчика, который не побоялся бы ее. Это была не просто палка, чтобы бить. Это было орудие для нанесения ран и увечий. Трость рвала кожу. После нее оставались страшные темно-красные шрамы, заживавшие не раньше, чем через три недели, и все это время, пока шрамы не затянутся, в них чувствовалось биение пульса.

Я попытался еще раз избежать неизбежного и закричал почти истерично:

— Я не делал этого, сэр! Клянусь, я правду говорю!

— Молчать и нагнуться! Коснуться руками пола!

Очень медленно я дотянулся руками до своих ботинок. Потом закрыл глаза и приготовился к первому удару.

Трах! Сильный удар по ягодицам — словно из ружья выстрелили! Пока до сознания дойдет чувство боли, проходит время, и запаздывание длится около четырех секунд. Поэтому искушенный истязатель всегда делает перерыв между ударами, чтобы боль успела достичь наивысшей точки.

Так что в течение нескольких секунд после первого «траха» я еще ничего не чувствовал. Потом вдруг пришло ужасное, опустошающее, гибельное, мучительное, невыносимое пылание поперек ягодиц, и когда боль доходила до своей высшей точки, обрушивался второй «трах». Я стоял, согнувшись в пояснице и вцепившись в лодыжки изо всех сил, какие оставались, и прикусив нижнюю губу. Я старался не издать ни единого звука, потому что любой мой отклик только бы увеличивал удовольствие, испытываемое палачом.

Трах!.. Пятисекундная пауза.