Array Array - Марина

Вокруг моего имени тоже было много разговоров, когда я добровольно снял с себя обязанности главного режиссера. Не может быть, чтоб люди так уж не понимали тех, кто лишен честолюбия, как Володя или я. В этом смысле мы, конечно, оба не совсем актеры. Скорей всего, Володя гораздо раньше, чем я, понял прелесть общения с детьми. Ведь если б мы им только давали! Мы же еще и берем, берем то, что можно взять только у молодости.

И плевать, что не до конца он актер. Пойду дальше и выскажу крамольную мысль: а почему, собственно, театр (для актеров, разумеется) считается единственным храмом? И сам я так никогда не думал, и детей этому учить не следует. На свете есть много вещей кроме искусства. Есть люди, есть дети, из которых вырастают или не вырастают человеки.

И вот Володя, блестящий и талантливый актер, фантазер, умница, вдруг уходит из театра и занимается только с детьми. Начинает с самых маленьких, растит не одно поколение актеров, но все это почему–то скользит мимо сознания его бывших товарищей, и они не могут придумать никакого объяснения этому, кроме плохого характера, разгильдяйства и чудачества. А он вовсе не разгильдяй. Ну, рыжий, ну, всклокоченный, ну, глаза вытаращенные, рачьи, худ, как Дон Кихот, нос — рубильник, как теперь говорят, на семерых рос, одному достался; А в глазах — честный азарт, трезвое безумие вдохновения, да еще руки, какие положено иметь хирургу или пианисту, — чуткие, выразительные.

Я несколько раз был на его детских спектаклях. Передать, что там к чему, — невозможно. Просто целая шайка маленьких, вдохновенных Рокотовых, от которых не знаешь чего ждать в следующую минуту. Кстати, в отличие от престижных детских студий, куда родители стараются воткнуть детей, Рокотов принимает к себе всех, кто пожелает. И всем находит дело. Я даже послал к нему одного своего стажера, такой у нас в институте есть умница — казах, Сакен его зовут. Тот так заинтересовался, что выпросил разрешение сделать преддипломный спектакль у Рокотова. С детьми.

И вот этот–то самый хороший человек, Володя Рокотов, зачем–то явился на вручение премии Сашку Петрову. А с ним почему–то кроме детей явились двое моих студентов — Передреева и Воробей. Я подошел к ним.

— Вот, Сашка пришли поздравить, — сказал Рокотов.

— А ты, Лаура, какими путями? — спросил я.

— Она со мной.

— Я же занималась у Владимира Петровича.

— А ты, Клим?

— А я с Лаурой…

Ага, и тут любовь. Ненавижу невлюбленных молодых людей! Оба они на редкость симпатичные. То, что Передреева занималась у Рокотова, конечно же, заметно. Ведь если вдуматься, то в Лауре нет никаких особенных данных: ни речи, ни пластики, ни яркости. Но есть самозабвенная патологическая вера в предлагаемые обстоятельства, которую я заметил во вступительном отрывке и этюде, есть способность уклоняться от подражания, самостоятельность, которая редко присутствует поначалу даже у самых одаренных людей, потому что они все не только не избегают подражательности, но почему–то даже стремятся к ней, и есть, самое главное, какая–то одержимость человека не от мира сего.

Но вот все расселись в малом зале, на сцену вылез Главный, произнес хорошие слова, сияя, будто это он был именинником, и, не затягивая, дал слово актерам.

Люблю капустники, люблю актерскую выдумку, люблю их в натуральном виде, без режиссуры. Все было очень смешно.

Рокотов с детьми куда–то исчез. Кажется, Сашок его и не видел, потому что он прибежал после спектакля минута в минуту. Я смотрел на него, ожидая, как подействует рокотовский сюрприз. И когда Рокотов появился, понял, что это действительно был сюрприз.

Рокотов вылез из люка. Люком никто не пользовался уже сто лет, и Рокотов был грязен, весь в паутине, но очень счастлив. Потом он выволок из–за кулис какой–то сундук (с собой привез, что ли?), раскрыл его, и оттуда начали один за другим вылезать его разнокалиберные дети.

Все хохотали. И Главный тоже. Только Сашок был почему–то хмур. Потом они показали в лицах всю историю Сашка Петрова, всю его театральную карьеру. Как обычно, был какой–то винегрет из его детских ролей, а самого Сашка по очереди изображали от первоклассника до дылды с усами. Просто перевешивали с одного мальчишки на другого табличку со словами «Саша Петров». Все очень смеялись, но, боюсь, что искренне смеялся только я. В смехе других был какой–то не тот смысл, это был не смех, скорее хихиканье. Не смеялись Главный и сам Сашок. Что–то тут было не так. То есть кое–что мне стало ясно сразу. Дело в том, что Главный всегда считал, что подобрал Сашка на улице, «открыл» его, гордился этим открытием несказанно, навесил на Сашка ярлык «актер милостью божьей». Помню, я даже как–то спорил с ним, объяснял, что на улице актеры не валяются, что вера в стихийный, ни на чем не основанный талант наивна, хоть я тоже не знал про Рокотова. Но предполагал, это уж точно. А Главный хотел быть открывателем. И вот теперь ему было не смешно. А почему не смеялся Сашок?